В конце января в отделении появился очередной новенький.
ВАЛЕРИЙ МИХАЙЛОВИЧ
Из операционной Валерия Михайловича привезли уже после полуночи. В реанимационном боксе никого кроме него не было. Его обиходили и оставили одного. Все, что было нужно, вкололи, дальше дело было за его организмом. Несколько часов назад он, даже не по долгу службы, бесстрашно ввязался в бандитскую разборку, рискуя жизнью, прикрыл собой молоденького опера и получил две пули: в ногу и в грудь. Ранение в грудь было тяжелым. Он уже отошел от наркоза, стало действовать болеутоляющее, и Валерий Михайлович было начал засыпать, как вдруг примерещилась ему яма и он сам, сползающий в нее. И в полудреме Валерий Михайлович догадался, что он умирает. Хотел проснуться, но взяла его какая-то истома, что ли, усталость какая-то и безнадега. И тут он испугался и с неимоверным усилием открыл глаза. Дверь была плотно закрыта, темень — хоть глаза выколи. И он серьезно решил, что на этот раз ему точно не выжить. Валерий Михайлович невольно стал вспоминать, как кто умирал из его знакомых и что когда-либо слышал о переходе в мир иной, но ничего утешающего не вспомнил. И так ему стало жалко покидать этот мир с его земными радостями — походами за грибами, рыбалкой с костерком, детишками, ворованными ночами с Лидкой и, наконец, с тещиными пирогами… Он замычал, застонал, попробовал понажимать какие-то кнопки на стене, но безрезультатно. Стал звать сестру… От усилий закружилась голова, и он снова почувствовал, как медленно сползает в разверзшуюся перед ним яму с осклизлыми краями. И тут дверь тихонько открылась, и в бокс вошел длинный, худющий человек. Он включил в предбанничке свет, взял полотенце, намочил его и обтер Валерию Михайловичу лицо.
— Повыше бы лечь, — жалобно попросил Валерий Михайлович.
Человек очень бережно приподнял его и подложил ему поудобнее подушку. Так лежать было гораздо легче. Потом он как-то ловко и уютно подоткнул одеяло и сел рядом на стул.
— Пить хочется…
Человек покачал головой: нельзя, мол. Валерий Михайлович и так знал, что нельзя, вздохнул, закрыл глаза и вскоре задремал. Ночью он несколько раз просыпался, человек помогал ему перевернуться, укрывал его, обтирал лицо полотенцем, и оттого, что в комнате находился еще кто-то, было легче. На какое-то время Валерий Михайлович опять забылся, задремал, а когда очнулся, был уже рассвет, и в комнате никого не было.
Неделю болтался Валерий Михайлович между жизнью и смертью, и всю эту неделю каждую ночь с ним сидел Андрей и не давал ему уйти.
А потом дело пошло на поправку. Валерия Михайловича перевели в так называемую vip-палату — узенькую комнатенку, где умещались только кровать, тумбочка и пара стульев. День проходил в мелкой медицинской суете. А вечером, ровно в пять, приходили жена с детьми, приносили всяческую невкусную снедь. Постная, мученическая физиономия жены не прибавляла положительных эмоций. Разговор, начинаясь с обыденных вещей, почему-то всегда сводился к распоряжениям на тот случай, если вдруг Валерий Михайлович все-таки умрет. Погодки дети — сын и дочь, шестнадцати и пятнадцати лет, — переносили посещения, как пытку. К концу сын молча злился на мать, а дочь начинала тихонько плакать. Валерий Михайлович, растратив на них накопленные за день силы, торопил их, всем делалось как-то неловко, и жена, перекрестив его на прощанье, еще долго и суетливо собирала баночки и пакетики.
Частенько ненадолго забегала жизнеутверждающая Лидка, дожидавшаяся у раздевалки отбытия семьи. Она тоже приносила какую-нибудь еду, которую Валерий Михайлович с удовольствием подъедал. Те же протертости в ее исполнении имели смак и возбуждали аппетит.
После семи больница пустела. Еще какое-то время Валерий Михайлович пребывал в хорошем настроении, перебирая и переживая принесенные новости, а к ночи подползала тоска. Как-то раз он спросил об Андрее медсестричку, пришедшую делать на ночь уколы.
— Да, — улыбнувшись, ответила она, — это наш старожил. Уже почти четыре месяца здесь. То ли бомж, то ли еще кто… Не в себе немножко, но вроде хороший парень. Сидит с тяжелыми по ночам, нам помогает, чем может, то судна вынесет, то больного переложить поможет. Тихий, безотказный.
— А чего так — четыре месяца? Сильно больной?
— Был. Думали — не выживет. Теперь уже нет… Уже давно можно было выписать, но главный жалеет. Куда ж его выписывать? Разве что в дурдом… А тоже жалко. Да там и не берут. Переполнение у них. Время, что ли, такое, столько людей умом тронулось…