— А что с ним было? С чем он к вам попал?
— С чем попал? Подобрали его осенью избитого так, что на нем места живого не было. Практически безнадежный был. Травма головы, почки отбитые, ножевые ранения… Была у него еще одна ножевая, старая… Ну, не совсем старая, шов еще свеженький…
— А что значит «не в себе»?
— Да молчит все время. Так, попросишь — сделает, а начнешь вопросы задавать — вроде как в ступор впадает.
— Слушай, не в службу, а в дружбу… Скажи ему, что меня сюда перевели. Пусть бы зашел как-нибудь, что ли…
Сестричка просьбу выполнила, и уже на следующий день, к вечеру, когда наступало самое долгое и тоскливое время, к Валерию Михайловичу пришел Андрей. Валерий Михайлович не стал пытаться его разговорить, а только угостил, чем было, и принялся рассказывать о том, о сем, о рыбалке, о детях. Конечно, любой человек скорее заинтересован в слушателе, нежели в рассказчике, и в качестве слушателя Андрей был просто благодатным объектом. Валерий Михайлович выговаривался, но при этом ему было интересно наблюдать, как и на что он реагировал. Вскоре сказался профессионализм: личность Андрея давала богатую пищу для сыщицкого ума.
Сначала его настораживало столь пристальное к нему внимание со стороны человека, избитого до полусмерти, получившего ножевые ранения при неизвестных обстоятельствах и впадающего в ступор при любом вопросе. Оно казалось неслучайным: все отделение знало место работы и чин Валерия Михайловича. Он ждал какого-нибудь вопроса или просьбы и прикидывал, о чем этот якобы бомж может спросить или попросить. Но время шло, Андрей молчал. За свою жизнь Валерий Михайлович повидал много всякого народу, он мог по взгляду, по походке, по жестам определить, имел ли человек уголовное прошлое или не имел. Андрей же никак не вписывался в уголовные рамки. Тогда Валерий Михайлович начал строить догадки, делать предположения, затем выстраивать версии, рассматривать их так и эдак…
Ему становилось все интереснее и интереснее, и все больше хотелось узнать, что же тут закопано на самом деле и насколько он прав в своих предположениях.
В начале марта, когда стали поговаривать о выписке, и дело было только за последними анализами, Валерий Михайлович решился на разговор. Встретив днем Андрея в коридоре, он шепнул, чтобы тот зашел к нему после одиннадцати.
Когда все уже угомонились, ходячие разошлись по палатам, а сестрички сделали вечерние процедуры, Андрей пришел к Валерию Михайловичу. Свет в палате был потушен, и только на тумбочке горела крошечная настольная лампа, принесенная женой из дома. Валерий Михайлович жестом пригласил его сесть и взял с места в карьер:
— Слушай, что я тебе скажу. Я не знаю, что у тебя случилось там, — и он сделал жест по направлению к окну, — но я уверен, что ты не маньяк и не серийный убийца. Скорее всего, ты что-то натворил по мелочи или влез во что-то… Не знаю. Одно я знаю наверняка: ты чего-то боишься, и тебе страшно отсюда выходить. Но ты не можешь провести здесь всю оставшуюся жизнь. Рано или поздно тебя выпишут, хорошо, если не в психбольницу, и тогда тебе надо будет принимать решение, как жить дальше.
Андрей сидел молча, низко опустив голову. В полутьме не было видно ни выражения его лица, ни глаз.
— Я, в конце концов, человек не совсем уж последний… Все-таки подполковник МВД, тоже кое-чего могу. Что я тебе предлагаю: ты мне сейчас рассказываешь, за что тебя пытались убить. Может, бабу не поделил с кем, может, знаешь чего лишнего, денег задолжал, кинул кого… Все решаемо… даже если ты убил кого… только ты расскажи все, как есть, чтобы я мог правильно действовать… Ну? Давай! У тебя другого такого шанса не будет!
Андрей поднял голову, посмотрел в глаза Валерию Михайловичу и сказал:
— Я даже не знаю с чего начать…
Валерий Михайлович вздрогнул: так неожиданно было услышать голос Андрея.
— Ты их знаешь? Тех, кто тебя бил?
— Знаю.
— За что? Было за что?
— Нет. В том-то и дело, что я не понимаю, что происходит… Мы с ним вместе воевали в Афгане, с Савельевым…
И дальше Андрей рассказал все, начиная с первого дня знакомства. И как они воевали, и как там вообще жилось-былось, и как первый раз Савельев ни с того, ни с сего ударил его ножом в живот, и как он лежал в больнице, даже вспомнил калеку без рук и без ног, и как он пришел домой, и оказалось, что мама умерла, а жить ему негде, и как ушла Машка, и как подселили жиличку… И как он, теряя последние крохи сознания, увидел над собой лицо Савельева и услышал его последние слова: «Ну вот ты и откоптил свое, сучара… Оттащите его подальше…»