Сначала Андрей обустроил ему место в темном, защищенном от сквозняков углу, но в первую же ночь Герат перебрался жить на драные тапочки хозяина, и если вдруг за окном слышал подозрительные звуки, поднимал еще качающуюся головенку и угрожающе рычал. Зрелище, конечно, было уморительным, но звучавшие в рыке нотки вызывали уважение. Пришлось перетащить подстилку к кровати.
Андрей покупал для него молоко, варил манную кашу, добавлял туда сливочного маслица, иногда яйцо, ставил миску и умильно наблюдал, как щенок ест, мелко тряся хвостиком. Поев, Герат ковылял на газетку и аккуратно посередине оставлял лужицу. Он вообще был аккуратистом и ни разу не сделал ничего мимо газетки.
Забрали и увезли двух кобелей, как потом оказалось, на бои. Но все равно оставалось еще одиннадцать собак, плюс шесть так и не реализованных полугодовалых, явно не чистопородных щенков. Всех их надо было чем-то кормить. На затяжные и морозные новогодние праздники энтузиасты и вовсе пропали. Андрей попытался походить по местным ресторанчикам, кафешкам и забегаловкам в поисках остатков еды, но его отовсюду гнали как хозяева, так и промышляющие там бомжи.
Деньги с квартиры, выданные на полгода вперед, незаметно разошлись еще осенью. Делать было нечего: вооружившись пакетами и найденной лыжной палкой, Андрей пошел по помойкам. Сутулясь, пряча от прохожих глаза, он обходил бак за баком, с каждым разом расширяя крут своих поисков. Он изучил расписание мусоровозок и старался успеть либо до их приезда, либо уже ждать, пока баки основательно пополнятся. И так каждый день, независимо от погоды, от своего собственного состояния…
Иногда ему везло и он находил возле мусорных баков пакеты с кусками хлеба, засохшего сыра, пачками просроченного творога, обрезками колбасы, несколькими осклизлыми сосисками. Иногда выставляли засоренную жучками муку или рис… А так, в основном, он рылся в помойках и все, что было мало-мальски съедобным, складывал в мешки. Грязный, обросший, провонявший, он нес домой драгоценную ношу, перебирал ее, оставляя для Герата что посвежее, остальное же варил и, остудив, шел кормить собак. Собаки ждали, и, услышав стук двери, от нетерпения поднимали лай и вой. Молодняк на детской площадке дрался за каждый кусок не на жизнь, а на смерть. Они были все искусанные, израненные, кто хромал, у кого гноилось ухо…
Однажды утром, в самые морозы, Андрей нашел самого непримиримого, самого злобного кобеля — помесь кавказской овчарки с немецкой — неподвижно лежащим в своем вольере. Такой грозный в жизни, он лежал жалким ворохом облезлой шерсти на снегу и его мертвые глаза тускло смотрели куда-то вдаль. Андрей заплакал. Даже не заплакал. Он зарыдал. Он плакал по этому кобелю, с его дурацкой и никчемной судьбой, по себе, потерявшему человеческий облик, никому не нужному, живущему вместе с этими собаками на подаянии с помоек, по умершей матери, по погибшим товарищам, беззащитным в своей смерти. И, вторя его рыданиям, сначала завыл, гортанно и страшно, один пес, вслед ему другой, а затем завыли все…
Денег не было давно, и Андрею приходилось выискивать в пакетах что-то и для себя. В первый раз это было ужасно, но есть хотелось так, что было не до брезгливости. Иногда они с Гератом по несколько дней сидели на сухарях и воде. Надо было что-то предпринимать.
Как-то в субботу он взял несколько своих картин и отправился с ними на вернисаж. Ему удалось договориться с одним мужиком, и тот взял их на реализацию. В воскресенье, во второй половине дня Андрей опять съездил на вернисаж и, к своему удивлению, получил семьсот рублей за четыре проданных картины. Деньги были огромные. Он закупил для собак почти двадцать килограмм куриных лап и дешевых круп, ливерной колбасы для себя и Герата и, счастливый нагруженный продуктами, поехал домой.
Вскоре ему опять повезло: он нашел около баков огромный мешок с одеждой и притащил его домой. В основном там были очень приличные детские и женские вещи, но на самом дне лежали вполне пригодные для носки мужские джинсы, светлый бежевый костюм-тройка и куртка. За подкладкой пиджака позвякивала мелочь. Через дырявый карман Андрей засунул туда руку и, помимо мелочи, нащупал две бумажки. Это были пятисотка и тысячная купюра. На эти деньги можно было продержаться еще какое-то время.
Он стал периодически ездить на Крымский Вал. Хотя картины продавались плохо, но все же слабый приток денег позволял ему хоть как-то существовать. К тому же озверевший молодняк умудрился прокопать под сеткой лаз и теперь был на самообеспечении: сытые и довольные, они возвращались в вольер только на ночевку, а весной, образовав стаю, ушли навсегда.