В ответ на упрек, что полиция допустила разрушение общественного здания и действовала заодно с разрушителями, начальник полиции на пресс-конференции указал на то, что речь в этот день шла не о защите здания, а о защите человеческих жизней, общественном покое и порядке. Задача полиции заключалась в том, чтобы сгладить конфликт, и ей это в конечном счете удалось. Почему студентов философского факультета водометами загоняли обратно в здание? Разве это не привело к ненужному затягиванию конфликта, к большему числу убитых и раненых, в то время как студенты философского факультета имели возможность покинуть здание и избежать нападения маккензианцев? Произошло бы обратное, сказал начальник полиции, ведь таким образом удалось воспрепятствовать тому, чтобы конфликт переместился на улицу и неограниченно распространился. Тот факт, что эта акция была разумна, подтверждается и теми данными, что студенты, которым удалось выбраться из здания до установления водометов, поджигали машины мирных граждан. Почему полиция избрала университет Маккензи в качестве опорного пункта для своих действий, не указывает ли это на то, что полиция была в заговоре с маккензианцами и поддерживала их? Совершенно наоборот, сказал начальник полиции, это указывает на полную политическую нейтральность полиции, этот опорный пункт объективно был стратегически и тактически самым лучшим для необходимого вмешательства, оттуда полиция могла осуществлять самый надежный контроль над обоими университетами. Почему полиция не разоружила маккензианцев, в помещении которых она расположилась, ведь это помогло бы скорее ликвидировать конфликт? Он не мог, сказал начальник полиции, разоружить маккензианцев, потому что не видел никаких вооруженных маккензианцев. А откуда же следы от пуль в здании философского факультета и бомбы со слезоточивым газом североамериканского происхождения? Дело рук коммунистических агитаторов в целях пропаганды, сказал начальник полиции и напомнил о телеинтервью иностранного профессора, который хвастался тем, что у него в портфеле бомба.
На этом закончилась карьера Лео в качестве профессора философского факультета. Неделю спустя военные закрыли все университеты страны, месяц спустя фасад домика, в котором жил Лео, оказался изрисован надписями вроде «Коммунистическая сволочь» или «Гринго — убирайся прочь!», и Левингер велел заново покрасить фасад в безупречно белый цвет. Обсуждение событий на улице Мария Антония утихли, профессор Жорже эмигрировал в Париж, имя Гегеля превратилось снова в загадочное иностранное слово, будущее стало делом неизвестных прессе прорицателей, а Лео был совершенно забыт. И даже когда Бразилия в 1970 году стала чемпионом мира по футболу, никто не вспомнил о Лео, который когда-то предсказал эту победу с научной точки зрения.
И все-таки профессором ты станешь, сын мой, без сомнения, говорил Левингер, у тебя для этого шансов и возможностей теперь гораздо больше, чем раньше, смею заметить. Разговор этот состоялся через десять дней после событий, в библиотеке Левингера. Золотистый свет. Привычный интерьер. Дерево, кожа, медь, стекло. Атмосфера встречи ветеранов. Потерпевшие поражение бойцы, которым не удалось спасти ничего, кроме самого в конечном счете главного, то есть нематериального — знамен, которым они остались верны. Идея карьеры, сделанной с помощью одного только ума. Один из ветеранов инвалид. Лео. Бывший профессор, которым он почти стал. Он постепенно понял, что произошло, и все же он этого никак не понимал. Чего-то недоставало. Не хватало какого-то звена в цепи. А другой — в высшей степени задрапированный. Левингер. С сегодняшнего дня директор банка в отставке. Рановато выходить на пенсию. Но он не против. Когда приходят генералы, остается только одно: кругом, шагом марш.
Ты не хочешь стать профессором? Ты совершенно прав. Ни один разумный человек не захочет теперь, при диктатуре, кем бы то ни было становиться. Пришлось бы идти на соглашательство. А потом, когда диктатуре придет конец, ты будешь полностью дискредитирован. И тогда никаких шансов у тебя не будет. Ты знаешь, сын мой, сказал он, если человек делает все правильно, люди говорят: ему везет. А когда тебе вдруг не повезет, они говорят: ошибка. Но по этой причине иногда настоящая ошибка может действительно обратиться везением.
Левингер пил портвейн и курил сигару, свою любимую «Дону Флор», его веселую подружку, как именовал ее Лео: она доставляет радость всякому, и тому, кто любит светлый табак, и тому, кто любит темный, и курится она ровно час. Лео впервые настоял на своих пристрастиях: он пил тростниковую водку, запивая ее пивом. И курил паломитас. Удовольствие, напоминающее о детстве, считал Левингер, — запах шоколада! Иногда мне кажется, что паломитас пахнут порохом, отвечал Лео, а это табачный запах, очень актуальный сегодня.
Волосы у обоих были тщательно зачесаны назад. У Левингера волосы были совершенно седые. У Лео они скоро станут такими. Впервые серебряные нити у него в волосах стали отчетливо заметны.
А знаешь, в чем заключалась ошибка? спросил Левингер. Верить, что осмысленную карьеру можно сделать уже сейчас, при диктатуре. Представь себе, что было бы, если бы все получилось. Ты был бы теперь профессором. А если диктатура падет, это может произойти и завтра, ты будешь дискредитирован, уволен с государственной службы и никогда уже в жизни ничего не добьешься. И поэтому ошибка, которую мы совершили, обернулась везением. Теперь на будущее у тебя есть доказательство того, что тебя преследовали и что твоя карьера не состоялась по политическим мотивам. Такие люди потом будут нужны. Люди, совесть которых чиста, которые не шли на компромисс с режимом. Тогда ты сможешь достичь всего, чего угодно. Тебе повезло, сын мой. События развиваются блестяще. Уже завтра все может быть кончено. Будь готов, сын мой. Ты должен продолжать работу и спокойно готовиться. Это в твоих силах, у тебя здесь есть все необходимое.
Тебе нельзя отчаиваться. Радуйся. Твой день настанет. И раньше, чем ты думаешь. Здесь больше не пахнет фекалиями и серой? Да. От этих господ попахивает принципами. А мы принципов не имеем. Так держать. Твое здоровье, сын мой.
Левингер был скуп на слова. Но с Лео он любил поговорить. В Лео, который сидел тихо и внимательно слушал, он видел себя самого, как он всегда сидел тихо и был весь внимание. Он любил видеть в Лео себя самого.
Принципиально я никогда не имел ничего против военной диктатуры, ты это знаешь, сын мой. Я реалист. В этом-то все и различие, ведь военные — не реалисты. Они путают сегодняшний день с завтрашним. Сегодня они у руля, а завтра — нет. Сегодня они препятствуют разрушительным междоусобицам, и это хорошо. Но завтра они объявят о своем банкротстве и вынуждены будут уйти, потому что делить будет уже совершенно нечего. Каждая диктатура отступает именно по этой причине. К этому нужно быть готовым. Они показали нам, кто здесь главный. Ну и что с того. Это реальность. Сегодня правят они. Сегодня. Завтра эти правители уйдут. А слуги должны продолжать тихо трудиться. Потому что сегодня они — слуги и потому что к завтрашнему дню они должны быть готовы. Завтра их знания понадобятся. Ты должен продолжать работу, сын мой.