Никогда и ни о чем его мать его не просила. Кто бы ни был тот человек, которого она послала отправить ему телеграмму, возможно ее адвокат, но этот человек присочинил от себя. Это его не касалось. Пусть она лишает его наследства, подумал Лео, у нее останется целая куча денег от продажи фирмы в Вене, ведь мать ничего не тратила, только играла целыми днями в бридж, с грошовыми ставками. Выигрыш тридцать грошей. Проигрыш — сорок. И так день за днем. А когда она отправлялась на рынок за покупками, то торговалась из-за двадцати грошей, покупая два яблока. За гроши. Пусть лишает наследства. Он не поедет. У него здесь земельные участки. Это же миллионные барыши. Если все пойдет хорошо. А все пойдет как надо. И конец дискуссиям.
Лео и вправду никак не отреагировал на эту телеграмму. Ни слова не сказал дядюшке Зе, не позвонил в Вену и билет на самолет тоже, разумеется, не заказал. Известие о болезни матери? Какое известие? Нет, он ничего не получал.
Через неделю ему приснился странный сон. Ему снилось, что он снова стал ребенком. Что его привязали бельевой веревкой к ножке стола. Вдруг вошла Мария, служанка, и отвязала его. Она улыбалась. Пока она его отвязывала, она превратилась в Юдифь. Тебя больше никогда не привяжут, сказала она, потому что твоя мать больше никогда не вернется.
Лео проснулся. Было три часа ночи. В Вене сейчас одиннадцать часов вечера. В такое время он никому не мог позвонить. Сразу после обеда он позвонил адвокату своей матери в Вену. Он только сегодня получил телеграмму, сказал Лео, непостижимая халатность почты.
Ваша мать, сказал адвокат, умерла прошлой ночью. Что касается погребения, сказал адвокат…
Организуйте это, пожалуйста, сами, сказал Лео, поручаю это вам. Я прошу, чтобы мою мать кремировали, а урну переправьте, пожалуйста, ко мне, в Бразилию. Урна будет захоронена здесь. В конце концов, центром жизненных интересов моей семьи была все-таки Бразилия.
Что же касается последней воли покойной, сказал адвокат…
Все это сообщите мне, пожалуйста, письмом. Мне сначала нужно как-то опомниться после известия о ее смерти, вы должны это понять.
Вскоре пришло письмо от адвоката с сообщением о наследстве матери, причем единственным наследником оказался Лео. Лео был теперь богат. В этом не было никаких сомнений. Перечисление статей дохода и цифры в этом письме выглядели весьма абстрактно, и Лео, перечитывая его раз за разом, никак не мог уяснить себе: деньги приносят счастье. Или: странно, но деньги все-таки не приносят счастья. Лео вновь и вновь перечитывал письмо. Сами цифры мало что ему говорили, но выражения «Ваша покойная мать» или «составительница завещания» рождали в его душе ощущение скрытой радости, которая была сродни злорадству, чувства столь же близкие, как мать и сын, но чувство это оставалось где-то в глубинах его существа, хранилось во тьме, заключенное в черную капсулу, словно он обязан был непременно изображать траур, чтобы не вызвать никакого подозрения. Какого подозрения? Ведь он ее не убивал. Возможно, это было связано с тем, что он не полетел в Вену. Во всяком случае, тот столбняк, в форме которого выражалась его радость, можно было с внешней стороны спутать со столбняком горя. Теперь он поговорил с дядюшкой Зе. Моя мать внезапно умерла, сказал он, так неожиданно, что я не успел слетать в Вену, чтобы еще раз повидаться с ней. И еще одна неожиданность: дядюшка Зе заплакал. Он встал и принялся обнимать Лео, и обнимал его долго и обстоятельно. Сначала он не проронил ни слова. При случае, сказал наконец Левингер, мы поговорим о твоей матери, но не сейчас, не сейчас.
На следующий день он помог Лео составить план выгодного вложения денег. Лео письменно передал венскому адвокату свои распоряжения на этот счет. Последний пункт: квартира, принадлежавшая матери. В данном случае Лео не прислушался к совету Левингера. Он написал: «Засим поручаю Вам продать вышеупомянутую квартиру, включая всю меблировку». Включая все древние бонбоньерки, напитки и кипы подарочной бумаги, короче, все, что хранится в шкафах — этого он не написал. Включая всю меблировку. Руки Лео чуть заметно дрожали, когда он, перечитав написанное, наконец сложил письмо и засунул его в конверт. Отчего он дрожал? Он дрожал от счастья, ведь может быть такое, Лео подумал, что это он переживает впервые в жизни — дрожь от счастья. На самом деле он испытывал настолько сильное чувство триумфа, что наполовину расплескал водку, наливая ее в стакан. Это он приказал себе строго: сначала письмо к адвокату, только потом — водка. Теперь он успокоился, но ощущение счастья сохранилось, и только разрослось вширь. Даже головная боль утихла. Теперь ему захотелось одеться во все новое. Он отправился в город и, не стесняясь ничем, накупил всего легкого, воздушного, самого модного и бесстыдно дорогого. Это был первый реальный рефлекс его триумфа: он хотел, празднуя смерть матери, со счастливой издевательской ухмылкой надеть что-то такое, что никогда не лежало среди подарков для Лео на ее комоде.
Лео немного напоминал попугая, когда ночью приехал в Бока, чтобы отметить этот день. Зеленый льняной пиджак, облегающие в бедрах и расклешенные книзу голубые брюки из легкой хлопчатобумажной ткани, шелковая рубашка, цвет которой продавщица назвала «обержэн», и белые ботинки из тонкой мягкой кожи.
Новая одежда точно соответствовала его настроению. Такими же пестрыми были его ощущения, намерения, фантазии.
Ночь он провел в гостинице «Кастор» в Бока. С девочкой из бара «Конкорд». Оба накачались баснословно дорогим низкосортным бразильским шампанским. Красноватое освещение в гостиничном номере. Лео лежал на спине и, не мигая, смотрел на красный свет, пока у него не заболели глаза, пока у него не появилось чувство, что его сетчатка навсегда покраснела, стала кроваво-красной, огненно-красной, докрасна раскаленное солнце, вечная утренняя заря. Еще бутылочку, meu bem, моя хорошая? Да, benzinha, да, милая. Лео чувствовал руки девушки, ее прикосновение, gostoso, любимый, сказала она. Лео надел очки. Что ты делаешь? Я надеваю очки. Зачем тебе очки? Я хочу все видеть точно. Ишь ты какой. Шампанское. Хлопок пробки, вскрик. И шипение, когда теплое «Спуманте», пенясь, стало выливаться наружу, Лео встряхивал бутылку, летели брызги, девушка визжала, урна, подумал Лео, вот так он будет встряхивать урну, рассыпая пепел по земле. Они пили из бутылки, девушка прижималась мокрым телом к Лео, химеры, сказала она, все одни химеры, gostoso. Нужно, думал Лео, где-нибудь развеять ее прах, предать его ветру и земле, безвозвратно, безысходно, пусть его мать по его желанию рассеется по свету, и пусть у нее не будет никакого последнего приюта, никакого особого места, где ее можно было бы навещать, читая сухие цифры дат ее жизни. Gostoso, сказала девушка. Он выедет за пределы Сан-Паулу, куда-нибудь в interior, в глушь, где нет ни жилья, ни людей, развеет прах под раскаленным добела солнцем и будет танцевать, танцевать под солнцем, пламенно-красным, пламенно-белым, он превратит в праздник этот ритуал развеивания праха на ничейной земле, где ни людей, ни жилья, только он и солнце. Химеры, одни химеры, сказала девушка и захихикала. Он обязательно это сделает, он будет ходить в своем новом наряде, не в траурном, а в праздничном, будет злорадно смеяться и петь, нет, петь не будет, будет только смеяться и пить шампанское из бутылки. Химеры. Откуда ты знаешь это слово? Лео был настолько пьян, что готов был в любую минуту рухнуть без сознания. Какое слово? спросила девушка. Химеры. Девушка сидела верхом на Лео и смотрела, как он лежит под ней в своих больших черных очках, закрыв глаза, дай мне урну, сказал он. Какую урну? Я имею в виду шампанское. Ну ты даешь. Девушка посмотрела на Лео и засмеялась. А впрочем, ты права, сказал Лео, говорить он связно уже не мог и едва шевелил губами, да-да, химеры, видимость есть сущность. Надеюсь, я тебя еще увижу, сказала девушка. Лео заснул. Девушка оделась, взяла у Лео из кошелька все деньги и исчезла.