Внезапно все стало происходить очень быстро. У Лео появилось впечатление, что теперь наконец и Юдифь хотела поскорее покончить со всей этой мебельной эпопеей. Стали привозить мебель. Через полтора месяца после переезда Юдифи Лео оказался в доме, где уже ничего больше не надо было менять, если, конечно, не начать все сначала. Он облегченно вздохнул. Дело было сделано. За завтраком он впервые вновь заговорил о своей работе. И тут же отправился в свой кабинет, как ребенок, которому наконец-то позволили распаковать сверток с подарком, причем он заранее точно знал, что ему подарили. Влюбленно смотрел он на свой письменный стол, на новые книжные полки, на шезлонг, который, по мнению Юдифи, очень сюда подходил. Он провел носовым платком по стеклянному колпаку отделанного медью торшера, заточил карандаши и ровно положил их на столе. Он разложил папки со своими выписками, поражаясь тому, как много он успел сделать. С чего начать? И что будет в это время делать Юдифь? В доме было абсолютно тихо, так тихо, что Лео это начинало нервировать. А вдруг Юдифь ушла, ни слова не говоря, потому что не хотела ему мешать? Лео выскочил из кабинета, чтобы узнать, в чем дело. Юдифь сидела на тахте в sala и смотрела прямо перед собой. Лео в замешательстве замер, потом подошел к журнальному столику, взял коробку с паломитас и сказал: Я их забыл. Юдифь ничего не ответила. Ну что, сказал Лео, я пойду поработаю. Да-да, иди, иди.
Лео вновь пошел в кабинет, закурил сигару. Невидящим взглядом посмотрел на письменный стол. Что с Юдифью? Почему она сидела с таким отсутствующим видом? Теперь, когда все наконец-то устроилось? Уж теперь-то она должна быть счастлива. Он принялся искать на книжных полках «Феноменологию» Гегеля. Потребовалось некоторое время, чтобы отыскать ее. Книги стояли на полках в полном беспорядке. Раньше они стояли у него тоже без всякой системы, но он всегда знал, где что искать. В нынешнем книжном беспорядке он пока не разбирался. Надо привести книги в систему, до этого о работе нечего и думать. Он снял все книги с полок и свалил их на пол. Стал размышлять, какую бы систему ему ввести. Поставить по алфавиту, по именам авторов? Тогда Гегель, который нужен ему каждый день, окажется на верхней полке, и придется все время подставлять стул, чтобы до него добраться, или же, если начать расставлять снизу, будет стоять в самом низу, и придется ползать на коленках, кстати, еще и потому, что у него нет полного издания сочинений Гете, который мог оттеснить Гегеля хотя бы на вторую полку снизу. В конце концов он решил поставить книги в соответствии со своими пристрастиями. Важные для него книги — на уровне груди, чтобы их легко было доставать, те, которые нужны лишь изредка, — над ними, а нелюбимые — внизу. Впрочем, на этом стеллаже, занимавшем всю боковую стену, он никак не мог разместить все нужные книги удобно, то есть на средней полке, — их было процентов девяносто. Да кроме того, это тоже был не выход, ведь снова вставал вопрос, как же ориентироваться в этих книгах, в каком порядке их расставить. Ко всему этому добавлялись еще книги Юдифи. Ведь именно по той причине, что они решили соединить свои библиотеки, она заказала у столяра этот огромный стеллаж. При первой же перестановке внутри квартиры ее и его книги перемешались, и теперь он не мог ничего найти. Теперь он уже не мог разделить книги и поставить все ее книги среди нелюбимых. Такое разделение зачеркнуло бы идею общей библиотеки. Он беспомощно смотрел на пустой стеллаж, на стопки книг на полу. Он распахнул дверь и позвал Юдифь. Ее совет расположить книги по тематическому принципу, а внутри каждого раздела — в хронологическом порядке был, конечно, самым разумным. Я и сам думал об этом, сказал он. Но почему она была так раздражена и так немногословна и потом, когда выходила, так плотно прикрыла дверь? Он снова распахнул дверь и крикнул: Я спросил тебя только потому, что… …Ведь мы думали с тобой устроить общую библиотеку, подумал он, снова закрывая дверь, она, похоже, ничего не хочет слушать. Что с ней? Почему бы ей не проявить хоть капельку терпения, как это всегда делал он? И почему, если ей что-то действовало на нервы, она не могла прямо сказать, что? Она порождала атмосферу нервозности и ощущение неуверенности, которые не давали ни на чем сконцентрироваться. Как работать в такой обстановке? Он ненавидел Лукача,[20] книгу которого как раз держал в руках. Куда включить его «Эстетику» — в раздел «Философия», или же она относится к разделу «Теория искусства»? Относится ли «История и классовое сознание» к «Истории» или к разделу «Политическая теория»? А как быть с трудами Лукача по социологии литературы? Поместить их в раздел «История литературы» или в раздел «Социология»? «Молодой Гегель» явно попадал в раздел «Научная литература по проблемам философии», хотя речь там шла о связях между диалектикой и экономикой, но по сути дела он вообще должен был включить ее в рабочий аппарат собственного исследования. Но не мог же он труды одного автора раскидать по пяти различным разделам, нет, по шести, ведь где-то у него еще были политические труды Лукача. «Политика», вот какой раздел еще есть. Эта идея тематического принципа, бесспорно, лишена всякого смысла, ведь она откровенно противоречит его представлениям об универсализме духа. Он снова швырнул на пол «Эстетику» Лукача и наступил на нее ногой, не на самом деле, разумеется, а только в воображении. Юдифь! закричал он. О работе нечего было и помышлять, пока в его комнате царил этот книжный хаос, проблема, которую он не мог разрешить, пока не узнает, что же творится с Юдифью. Что с ней?
Целыми днями Лео ходил вокруг нее, и она все вновь и вновь прогоняла его усталым движением руки, как одуревшую от жары муху, или, в лучшем случае, терпела его как объективную необходимость, как жару, которая тогда стояла; жара царила и в доме, напоминая надолго затаенный вдох, который, казалось, остановил весь ход жизни. Разговоры, которые Лео пытался с ней заводить, так быстро обрывались, словно он хотел поймать в радиоприемнике какую-то волну и все крутил и крутил ручку, но ловил только обрывки фраз, и потом — снова надолго — шум помех. Дядюшка Зе, сказал Лео, пригласил нас на ужин. Я работать не могу, сказал Лео, скажи, что случилось, Юдифь? Что с тобой, спрашивал Лео, почему ты такая — он не мог подобрать слов. Ее короткие ответы ничего не проясняли, и Лео мало поправил дело, стараясь как-то истолковать ее поведение, думая, что угадывает ее чувства. Ты как моя мать, она тоже всегда говорила, что Левингер… Моя мать тоже никогда не принимала всерьез мою работу, она тоже считала абсурдом, что я… Моя мать тоже сидела вот так неподвижно и самоуверенно, и ей было все равно, кто бы ни был рядом, мой отец или я.
В зеркальном доме, в который превратился домик Лео, одиночество обоих непереносимо удваивалось, но когда Юдифь уходила из дому, тогда Лео, глядя в зеркала, видел, как его одиночество увеличивается до бесконечности. В спальне, в гостиной, на кухне, в ванной, везде он оказывался сразу окружен своими изображениями, словно повсюду за ним следовал безымянный третий, явившийся неизвестно откуда, этот старый человек, вовсе не он, чужак, который под предлогом подражания непрерывно обманывал его, пока не перенял полностью мимику, жесты и движения Лео, обретя полную самостоятельность, — перенял эту меланхолическую усталость, это разбухшее отчаяние, всю эту надутую сгорбленность, лысеющую рассеянность, остроносую и узкогубую озабоченность, озадаченную обморочность. Лео превратился в того, другого, в зеркалах, который показывал, как можно между ощущением самого себя и его изображением поставить полированную стеклянную стену, которая не позволяет тебе добраться до тебя самого, так что ты начинаешь представлять самого себя искаженно, пока не окажешься по ту сторону стеклянной стены, не станешь тем другим и не выглянешь из зеркала, — глядь, а там никого.
20