По дороге домой Лео всерьез спрашивал себя, имеет ли вообще смысл научная работа, если воздействие и практическое воплощение результатов научных исследований приводят к тому, что парикмахеры истязают своих клиентов. Ведь эта зеркальная теория — полная чушь. И вообще, разве психология — наука? Ясное дело, нет. Волосы у него топорщились, по коже головы разливалось приятное тепло, он любил, когда ему массировали голову, он любил маслянистое ощущение на пальцах, когда проводил рукой по волосам, и любил тот запах, который после этого оставался на кончиках пальцев. Он чувствовал себя длинноволосым юнцом и поймал себя на том, что с удовольствием посматривал на себя в зеркало дальнего вида.
Подъехав к дому, он увидел у дверей мебельный фургон и двух рабочих, которые под руководством Юдифи вносили в дом узкий и очень высокий предмет, запакованный в коричневый картон.
Замечательно, что ты уже приехал домой, сказала Юдифь, посмотри, что я только что купила.
Она велела поставить коробку в sala. Она была возбуждена и находилась в необычайно хорошем настроении, чего с ней давно не бывало. Как только рабочие ушли, она принялась распаковывать вещь. Сейчас я тебе ее покажу, сказала она, продемонстрирую, ты сам увидишь.
Показалась деревянная рама, в которую было вставлено темное стекло, оно выглядело, как окно в человеческий рост, укрепленное на деревянном цоколе, так что его можно было спокойно поставить посреди комнаты. Лео вообще не понимал, для чего мог служить такой предмет. Зеркало? Но для зеркала стекло было слишком темным. Окно? Но зачем нужно окно на цоколе посреди комнаты? Юдифь поспешно оттащила в сторону упаковочный материал, взяла Лео за руку и стала рассматривать вещь с заметной радостью. Ты ведь знаешь Роберто, из бара «Персона» в квартале Bexiga, это он их делает. Он называет его зеркалом самопознания, а люди прозвали его волшебным зеркалом. Это потрясающая штука, сам сейчас увидишь. Оно действует очень просто. Иди сюда, разденься. Необычайное возбуждение охватило Лео, почти оглушительное ощущение счастья. Плотина была прорвана, ее летаргия и депрессия побеждены, его терпение и дальновидная чуткость принесли свои плоды. Правда, он не мог представить себе, что означало это так называемое волшебное зеркало, но ведь это сейчас выяснится. Главное, как ему казалось, было то, с каким волнением и возбуждением Юдифь раздевается и заставляет его раздеться, то таинственное оживление, которое, казалось, сейчас приведет к раскрытию всех тайн, Лео чувствовал, что возбуждение Юдифи охватывает и его и, снимая брюки, думал: это, безусловно, начало… это начало. Все кончилось, это, наконец-то, начало.
Принцип очень прост, объясняла Юдифь, стекло отражает, но в то же время оно прозрачно, если на обратную сторону падает свет. Она завесила окна портьерами, зажгла две свечи и одну дала Лео. А теперь встань перед зеркалом, сказала она.
Лео увидел себя самого. Он показался себе немножко смешным, голый, со свечкой в руке, перед зеркалом в затемненной комнате. Юдифь с другой свечкой обошла зеркало и встала за ним. Из-за свечки, которую она держала, зеркало стало теперь еще и прозрачным, Лео по-прежнему видел себя самого, но одновременно стал видеть и Юдифь. Она засмеялась. Лео, пошевельнись, ну, видишь? Ну, что ты скажешь?
Лео смотрел и не знал, что говорить.
Если мы начнем двигаться, сказала она, обдуманно, осторожно, — видишь? — то мы можем полностью совместить в зеркале наши тела, ну да, вот так! Только нужно все время подстраиваться к движениям другого. Я могу стать твоим отражением, ты моим, и наши отражения сольются в одно. Посмотри! Видишь?
Лео увидел, как его тело в зеркале, казалось, проникает в тело Юдифи, соединяется с ним, его движения, казалось, были продолжением движений Юдифи, и наоборот, пусть даже его движения со свечой в руке были несколько неуклюжи.
А теперь сосредоточимся на наших лицах, но не подходи слишком близко к стеклу, Лео, стекло запотевает от твоего дыхания, да, вот так!
Его лицо и ее лицо, его и ее глаза, его и ее нос, его и ее рот в зеркале теперь совместились, два лица превратились в одно, слились в их общее идеальное лицо. Если бы он спросил себя, он ли это, ему пришлось бы ответить: Да! Это я! Но в то же время это, несомненно, была Юдифь, ясно и отчетливо было видно лицо Юдифи. Вот это да, забавно, шепотом произнес он. Она вдруг склонила голову набок, ее голова выскользнула в сторону от общей головы, и теперь у их общего тела было две головы — его и ее. Она расставила ноги, и теперь у них было четыре ноги, ноги, которые снаружи, — ее, посередине — его, а его начинающий возбуждаться член, словно в замешательстве, не вернуться ли к Лео, вздымался от живота Юдифи. Посмотри, сказала Юдифь, мы можем гладить друг друга, но очень осторожно, только по поверхности кожи, но мы можем и проникнуть друг в друга, пройти насквозь и выйти друг из друга, но все, что мы делаем друг с другом, мы делаем с самими собой. Теперь они снова заняли то положение, в котором тела их сливаются воедино, и если кто-то из них делал движение, это было их общее движение, каждый мог своими движениями дополнять другого, продолжать это движение, двигаться на фоне другого тела, и потом тела снова сливались воедино.
Лео стало ясно, что в этом зеркале он видит то, по чему тосковал долгие годы, вот это ощущение он всегда хотел испытать. Вот и отгадка. Но одновременно и новая загадка. Как то, что он видел, воплотить в действительность, как на самом деле ощутить, на собственном теле испытать то, что сейчас он только видел перед собой? Нужно только пройти сквозь это стекло, сделать один только шаг насквозь и обнять Юдифь…
Не подходи слишком близко к стеклу, Лео, ты что!
Лео испуганно отступил на шаг назад и спросил: Что ты хотела мне этим сказать? Что соединение и слияние — это иллюзия?
Нет, не иллюзия. Ведь это на самом деле происходит, разве ты не видишь? Но только это такой трюк, и больше ничего!
Она задула свечу, и Лео слышал только ее призрачный смех за темной поверхностью зеркала, в котором он теперь видел лишь себя самого.
Он хотел обойти зеркало, он хотел к ней, нет, Лео, ты уж там и оставайся, не двигайся. В этом-то и заключается вся сложность соединения, услышал он, замерев, говорят, что человеку должен, что называется, открыться свет, чтобы соединение произошло. А без света, видишь ли, без света другого человека не видно, хотя руку протяни — и он рядом, только стекло мешает. Посмотри в зеркало, что ты видишь?
Себя самого, сказал Лео.
Вот так и получается, сказала Юдифь, ты наг и — видишь свое убожество, а я закутана и прячу свое убожество, — она вышла из-за зеркала, уже полностью одетая, она успела одеться за зеркалом, как за ширмой, — и внезапно оказывается, что ничего ни к чему не подходит. Не получилось, Лео. Ты знаешь, что было самое замечательное в этом фокусе? То, что каждый может выбрать, какие движения и какого человека могут слиться с его собственными. Но в действительности этого не получилось.
Я не знаю, что ты имеешь в виду, сказал Лео, ведь совершенно ясно, что…
Что? Что тебе совершенно ясно, Лео?
Единственное, что приходило Лео в голову, была фраза: Но ведь я люблю тебя.
Юдифь исчезла так же, как и явилась сюда: с одной только дорожной сумкой.
До того самого мгновения, когда Юдифь закончила сборы и покинула его дом, Лео готов был каждую минуту произносить вдохновенные монологи о том, как невероятно богата страданиями и муками была его жизнь до сих пор. Через десять минут после ее ухода он был даже не в состоянии мысленно произнести слово «муки», не говоря уже о том, чтобы использовать это слово как особое понятие для обозначения того чувства, которое он испытывал. В каком-то смысле это можно было назвать обмороком с открытыми глазами. Он сидел неподвижно, словно какая-то превосходящая все человеческие представления сила придавила его к месту. Настала ночь. Он видел в большом окне гостиной луну, как в иллюминаторе. Земля отдалилась от него в бесконечность, а вместе с ней — те законы, по которым все в мире происходит. Согласно которым все, что случается в жизни, можно превратить в нечто другое с помощью интерпретации. Этот закон больше не действовал. То, что Юдифь его покинула, не поддавалось никакой осмысленной интерпретации. Закон, гласящий, что удивление есть начало всякой философии. Он тоже не действовал. Удивление Лео не давало никаких духовных плодов. Он больше не понимал мир. Он находился в черном пространстве, поглощавшем любой крик еще до того, как он его издал, до того, как подумал о нем.