Сравните главу о состоянии права в «Феноменологии» с выписками Карла Маркса из Джеймса и Милля, и скажите мне завтра, что вам при этом бросилось в глаза!
Поначалу эти отношения развивались в высшей степени благополучно. Роман был человеком полностью лишенным ориентировки. Все свои школьные годы, как он однажды поведал Лео, он провел в Вене в интернате. Это было все равно что двенадцать лет тюрьмы, сказал он. После выпускных экзаменов, то есть после того, как его выпустили на волю, он оказался совершенно неподготовленным к жизни и, соответственно, до нее не дорос. Ему было уже восемнадцать лет, но у него от волнения начинало бешено биться сердце, когда в кафе он должен был сам заказать чашку кофе с молоком. Он краснел, когда с ним кто-нибудь заговаривал. В восемнадцать лет он впервые сел в трамвай. От боязни заблудиться он заранее навел справки о дороге и узнал, что ему нужно ехать до кольца, а потом пересаживаться на другой трамвай. Чтобы уж точно не ошибиться, рассказывал Роман, он, садясь в трамвай, спросил у кондуктора: Скажите, пожалуйста, я доеду до кольца?
Годы учебы в университете были временем, которого как раз хватило на то, чтобы эту учебу закончить и понять, что он ничего не знает, но что он должен все знать и понимать, чтобы быть более защищенным, чтобы вести себя уверенно и самостоятельно. Поэтому Лео действительно мог быть для Романа авторитетом, дававшим ему ощущение, что он может обучиться разумному взгляду на мир, которым этот авторитет владеет по крайней мере в такой степени, что имеет для каждого феномена разумное объяснение, которого не встретишь в газетах.
Уже очень скоро о Романе никто не отзывался иначе, как о «любимом ученике профессора». Он восхищался Лео, слушал его охотно и с восторгом, а если в чем-то и возражал, то только по недоразумению, например, если он рассказывал какую-то историю, а он это очень любил, то, к ужасу Лео, всегда начинал ее словами: Представьте себе, профессор, что со мной вчера приключилось…
Лео не сразу заметил это, а уж понять ему вообще не довелось: отношения учитель — ученик все в его жизни поставили с ног на голову. Но сначала казалось, что Лео наконец-то стоит обеими ногами на твердой почве реальности и при этом даже в какой-то мере счастлив.
Его спокойная дружба с Юдифью. Его реалистически смиренная удовлетворенность ролью профессора из бара. Ныне с этим было покончено. С Юдифью он спорил теперь непрерывно. Ее иронические замечания, которые раньше были для него знаком их особой близости, в присутствии Романа приводили его в ярость. Научно-педагогические задачи, к выполнению которых Лео чувствовал себя призванным, порождали у него состояние эйфории. Что бы Юдифь ни говорила, Лео воспринимал это как попытку разрушить его эйфорию, принизить его в глазах Романа, подорвать его авторитет, отвлечь на себя внимание Романа. Лео не мог этого перенести, особенно в тех случаях, когда стрелы Юдифи попадали в цель.
Бедный Лео, сказала как-то Юдифь, у тебя теперь даже ученик есть, а книги все нет.
Она высмеивала его за то, что он не знал, как ему поступать с той независимостью и той свободой, которые достались ему вместе с богатством, он и книгу свою не пишет, и не способен жить в свое удовольствие. Твое единственное удовольствие, Лео, заключается в том, чтобы говорить об этой книге.
У Юдифи вечно не хватало денег. Уроки немецкого не покрывали ее расходов на кокаин. Хотя она всегда утверждала, что человек не попадает в зависимость от кокаина, но по крайней мере психологическая зависимость от него вскоре стала так сильна, что она просила денег даже у Лео. Лео, зная, для чего ей нужны деньги, из принципиальных соображений, чтобы не сказать — из любви к ней, денег ей не давал. Но теперь он стал регулярно оказывать ей великодушную помощь. Потому что знал: когда у Юдифи были деньги и она могла купить порошок, то целыми днями не показывалась в баре. Если раньше ее отсутствие его тревожило, то теперь он был этому даже рад: только бы она оставила его в покое и не сбивала с толку Романа. В полное замешательство он приходил лишь тогда, когда и Роман не являлся. Тогда он чувствовал себя обманутым всем миром, лишенным своей основной функции, своего влияния, и был охвачен чувством бессмысленности жизни, от которого этот бар еще недавно его надежно ограждал. Он быстрее, чем обычно, напивался, раздраженно реагировал на идиотские разговоры и дрязги в баре и из общепризнанного средоточия всех интересов, которое примиряло разные лагеря, превращался в брюзгу, который одинаково агрессивно обругивал всех.
Однажды Лео узнал, что Юдифь и Роман встретились в каком-то другом баре и по этой причине оба не пришли в Эсперансу. На следующий день он устроил Юдифи сцену, — конечно, не в присутствии Романа — заявив, что Юдифь не должна забывать: она годится Роману в матери.
Ты говоришь так только потому, что очень хотел бы стать его отцом, сказала Юдифь, не так ли, Роман — твой сын, твое творение, твое произведение. И одновременно, как это бывает с сыновьями, он — твой продолжатель, твой представитель, который обязан доделать то, что ты не доделал.
Юдифь, пожалуйста, прекрати. Ни слова больше, закричал он так громко, что все в баре на мгновение притихли.
Когда пришел Роман и, наивно глядя на Лео сквозь толстые стекла, с восторгом стал рассказывать о том, что с ним вчера приключилось, Лео был настолько выбит из колеи, что ему лишь с большим трудом удалось вновь направить разговор на разумные предметы и продолжить изложение своей теории.
Если Лео и обладал когда-нибудь представлением о реальности, то теперь он утратил его полностью. Его стариковская мудрость была, как вспыхнувшая солома. Вот она прогорела, и все без сожаления смотрят на золу. Не только Юдифь окончательно устала от него. В баре его положение тоже пошатнулось. То, как Лео вился вокруг Романа и как отгонял Юдифь, стало предметом шуток и насмешливых комментариев. А разнузданная манера буйствовать и ругать всех и вся, когда он бывал в баре один, привела к открытой враждебности. Прозвище «профессор» приобрело отчетливо иронический, если не презрительный оттенок.
Лео пора было заметить, что таким образом он в какой-то мере разрушил эмоциональные основы своей жизни. Но у него был Роман. Роман воплощал надежду Лео на реабилитацию того, о чем он размышлял всю жизнь, надежду на последующее воздействие его теории на весь мир. Какое дело было Лео до настроений в баре Эсперанса? Сначала Роман будет преподавать в университете в Сан-Паулу, находясь под влиянием теории Лео. Потом он вернется в Вену, чтобы преподавать там. И это только начало. В душе Лео полагал, что рано или поздно одна страна за другой, одно любознательное поколение за другим заразится его идеями. Перед ними весь свет не устоит.
Роман действительно находил интересным то, как Лео объясняет ему мир. Его легко было увлечь. Но он находил интересным и многое другое, его увлекали и другие, увлекала Юдифь со своим кокаином, соблазняло все, что попадалось ему на пути, на что он натыкался, нечетко различая детали сквозь толстые стекла. У него пропало желание ходить каждый вечер в бар Эсперанса, когда вокруг было еще так много интересного, к тому же профессор как-то слишком уж сильно наседал на него.
Лео, находясь теперь в баре почти в полной изоляции, пристраивался у самого края стойки. Он размышлял. Проблема, думал он, бесспорно заключается в том, что он не может дать Роману никакого письменного изложения своей теории. Не могло быть сомнений в том, что Роман — серьезно мыслящий и трудолюбивый человек. Поэтому он, конечно, привык к академическим правилам игры. Это означало, что каждый тезис должен существовать в такой форме, чтобы его можно было проверить, чтобы каждую цитату могли прочесть и другие. И это вполне разумно, думал Лео; ему было мало, чтобы теория действовала, ее действенность должна была быть связана с его именем. Из этого следовало, что он все-таки должен написать свой труд. Никакого другого выхода не было. Его труд. Он отчетливо видел его перед собой.