Это неправда, сказала Юдифь.
Правда, правда, ответил Лео, и как раз об этом я невольно вспомнил, когда задел ногой ножку стола, и моя мать — именно она — снова с упреком посмотрела на меня. Не я, а она — этого я не понимаю. Мне вообще непонятно, почему Мария не уволилась, и еще меньше понятно, почему я никогда не рассказывал об этом матери. Наверное, я думал, что она и без того об этом знает и сама так велела, потому что она ведь всегда только этого и хотела, а именно — чтобы я вел себя тихо.
Сутолока в кафе нарастала, на несколько секунд у Лео создалось впечатление, что за соседними столами люди в ужасе обсуждают рассказы Лео о его матери, кто-то у него за спиной прокричал: Это уголовное дело, от неожиданности Лео бросило в жар, наверное, он слишком рано встал с постели, а теперь болезнь вернулась, и у него снова поднимается температура.
А деньги на ремонт машины ты получил? спросила Юдифь.
Лео сказал, что потом он все-таки рассказал о своем несчастье, хотя атмосфера в доме с самого начала создалась очень неприятная, но такой она, впрочем, была всегда, так что он, конечно, рассказал об этом, но очень кратко и в общих чертах, как об уличном происшествии, которое с каждым может случиться, и, объяснив дело таким образом, сказал, что, если бы он, в преддверие предстоящего дня его рождения, имел бы возможность высказать пожелание, то он хотел бы просить, в качестве исключения, конечно, некоторой финансовой поддержки, чтобы оплатить ремонт машины, поскольку это совершенно не запланированные расходы, которые никак не укладываются в ту сумму, которую он получает от них раз в месяц.
На день рождения деньги не дарят, сказала мать. Твой подарок, Лео, лежит у зеркала Психеи.
Вдобавок ты должна знать, сказал Лео — но продолжить фразу он уже не смог, потому что сразу несколько человек вскочили из-за столиков в центре зала и у стены и подбежали к столам, стоявшим у окна, чтобы посмотреть на улицу. Рядом с Лео неожиданно оказался официант, он тоже с любопытством смотрел на Рингштрассе и что-то говорил про дикарей, которые снова разгулялись. Лео перевел взгляд с черного смокинга официанта на улицу, где не увидел ничего, кроме невообразимой беготни, люди носились по Рингштрассе почем зря, они пролетали мимо окон кафе в надвигающихся сумерках, как вереницы черных теней, слышались гудки автомобилей, и — неужели это выстрелы? В любом случае это был звук взрывов, грохот, который, смешиваясь с людским гомоном в кафе, казался странным и ненастоящим, словно запакованным в вату.
Демонстрация против Бородайкевича, сказала Юдифь.
Против кого? спросил Лео.
Против Бородайкевича. Это старый нацист, который преподает в университете курс международной торговли. Лео, ради Бога, это ты должен знать. Антифашисты устроили демонстрацию, потому что он все время читает правоэкстремистские и антисемитские лекции. Позавчера уже был митинг, и на людей напали неонацисты, и…
Откуда я мог знать? сказал Лео, я болел.
И на сегодня тоже была намечена демонстрация, сказала Юдифь, это она и есть. И нацисты снова тут как тут. Пойдем, Лео, мы должны выйти на улицу.
Они бы лучше учились, сказал официант. Пойдем, Лео, мы уходим, сказала Юдифь и заплатила за свой кофе, не дав официанту на чай, тогда Лео, которому это было неприятно, расплачиваясь за себя, прибавил чаевых.
Дурак эдакий, сказала Юдифь, надевая пальто.
Что нам делать сейчас на улице, сказал Лео, мне кажется…
Ты что, Лео, неужели ты останешься здесь сидеть, в то время как на улице неонацисты будут избивать антифашистов?
Мне кажется, говорил Лео, обстоятельно застегивая пальто, что нет особого смысла в том, что нас тоже изобьют. Юдифь, послушай…
Она уже бежала к выходу из кафе, он поспешил за ней, эта строгая, прямая походка, аскетически стройное тело, нет, она не напоминала ему мать, которая бывала точно такой же. Он был словно оглушен и полон страха, не столько из-за опасности, которая, возможно, грозила им на улице, сколько из-за опасности потерять любовь этой женщины, которую он так желал, потерять раньше, чем ему удастся ее завоевать. Перед кафе он испуганно взял Юдифь за руку, ее шерстяную рукавичку — в свою бесформенную перчатку на меховой подкладке, куцее ощущение без отчетливого чувства прикосновения, площадь перед кафе и Бургтеатером, улица Рингштрассе — все было заполнено людьми, тысячами людей, и кругом — все в движении, какая-то беготня, кого-то тащат, рукавичка выскользнула из меховых тисков перчатки, — пойдем туда! крикнула Юдифь, Лео побежал за ней, и вдруг прямо перед собой увидел троих молодых парней в кожаных куртках, которые размахивали железными цепями. Лео, втянув голову в плечи, рванул куда-то в сторону, тут начали взрываться хлопушки и щелкать петарды, он хотел было перебежать на противоположную сторону Рингштрассе, но оттуда на него надвигалась сплоченная фаланга с криками «Да здравствует Освенцим!» Он прижался к стене дома, кругом бушевал оглушительный гвалт. Да-здрав-ству-ет-сво-бо-да-пре-по-да-ва-ния! Сво-бо-да! Где же Юдифь? Лео опять сорвался с места, он бросился в том направлении, куда до этого побежала Юдифь, но что это? Ножи! Ножи и горящие факелы пролетали над головами, описывая мерцающие дуги над теснящейся толпой, на-цис-ты-прочь! На-цис-ты-прочь! Казалось, все это подчиняется какому-то хореографическому замыслу, которого Лео вообще не понимал, он чувствовал удары в спину и в бока, и тоже начал уже отмахивать во все стороны, он хотел только одного — выбраться отсюда. Внезапно он оказался на ступенях Бургтеатера, взбежал по ним, укрылся за колонной и с этого возвышения наблюдал все происходящее. Летели яйца, апельсины, помидоры, в гуще студентов, которые несли транспаранты против Бородайкевича, вдруг потянулись вверх струйки дыма, транспаранты перекосились и упали в толпу, а студенты, втягивая головы в плечи, бросились врассыпную, закрывая руками лица; эти сволочи бросают бомбы со слезоточивым газом, крикнул один из них, задыхаясь, он неожиданно оказался рядом с Лео, бомбы со слезоточивым газом, ну и сволочи. Люди непрерывно убегали, но, как ни странно, площадь не пустела, на ней все время появлялись новые люди. Кто-то снова рвался в бой, люди пытались собраться в прежние группы. Это особенно удивляло Лео, и он поймал себя на том, что даже восхищается ими. Потом он увидел, как молодые ребята стараются преградить путь своим соперникам с помощью палок от флагов, а те размахивают железными цепями, резиновыми шлангами или стальными прутьями, и снова испугался. На-цис-ты-прочь! На-цис-ты-прочь! Жи-ды-во-ню-чие! Жи-ды-во-ню-чие! А блюстители порядка с повязками на рукавах кричали: К памятнику Республики! К памятнику Республики! Они пытались как-то организовать поток демонстрантов и придать ему единое направление. Лео в полном оцепенении стоял и смотрел со своего возвышения на весь этот спектакль, словно сквозь перевернутый и запотевший театральный бинокль. Расплывающийся дым от бомб со слезоточивым газом и от факелов, который застилал прорезанную светом уличных фонарей темноту, грязноватой молочной пеленой вставал у него перед глазами, его восприятие окружающего, каким бы острым оно ни было вначале, притупилось. Распорядители, пробегая мимо, выкрикивали теперь лишь «К парламенту!» Вдруг он увидел и полицию, она образовала заграждение между демонстрантами и неонацистами, демонстранты выстроились в колонну и шли, скандируя свои лозунги, а неонацисты выкрикивали свое. Вонючие коммунисты! слышал он. Улица Рингштрассе перед Бургтеатером постепенно пустела, смешно, подумал Лео, все антифашисты в анораках, неонацисты — в кожаных куртках. Где же Юдифь? Он вяло поискал ее глазами в редеющей толпе, но, конечно, не нашел. Два или три раза он готов был уже крикнуть «Юдифь!» только потому, что замечал среди демонстрантов девушку, и только тогда ему бросилось в глаза, как мало женщин участвовало в демонстрации. Конечно, все они сидят со своими дружками в кафе, думал он, или лежат со своими дружками в постели. Юдифь. Он еще добрых четверть часа просто стоял на месте, словно слепой перед потоком мчащихся машин, который ждет, что кто-то возьмет его за руку и переведет через улицу. Тут только он заметил, как ему холодно, его била дрожь, несмотря на костюм из толстой ткани и теплое пальто, даже руки у него мерзли, хотя перчатки были на меху, на день рождения он получил новые перчатки и вязаную жилетку. Надо тепло одеваться, кто тепло одет, тот снесет сто бед, говорила его мать так, словно спасением от нацистов она обязана была теплой одежде. Ты же знаешь, сказал отец, когда мать убрала со стола и на секунду задержалась на кухне, ты знаешь, мама желает тебе добра, она хочет, чтобы у тебя были теплые вещи, но машину тебе, конечно, надо отремонтировать, я понимаю, и он торопливо достал из бумажника две банкноты и сунул их Лео. Спасибо, папа, сказал Лео, разумеется, именно в тот момент, когда мать возвращалась в комнату. А как у тебя с учебой? неестественно громко спросил отец. Спасибо, папа, хорошо.