Старательно дожевавший горку оладий Андрюша, немного посидел раздумывая: стоит или нет облизать опустевшую тарелку из-под сметанно-клубничной смеси. Потом сытно рыгнув и решив, что не стоит, дохлебав чай, вытерев лицо не совсем чистым кухонным полотенцем, оставив всю посуду на столе, для "пиршества" проснувшихся и гудящих вокруг головы мух, вылез из-за стола и переваливаясь как плюшевый медвежонок побрёл наверх. Сбросив с себя мамину кофту прямо на пол перед кроватью, упал на перекомканную постель и "зарылся-закопался" в неё, тут же проваливаясь в сон, как в глубокую тёмную яму.
– Ох, рано, встаёт охрана, – услыхал Андрюша, сквозь зыбкое пробуждение, голос вернувшегося с работы отца. Энергично столкнув с себя ногами, ставшее тяжёлым в потеплевшем утреннем воздухе, одеяло, мальчик потянулся и сев на кровати выглянул в затянутое марлей, раскрытое окно. Не увидав отца в пределах досягаемого обзора, вскочил с кровати и, шагнув к окну, лёг животом на подоконник. Юрий Венедиктович в рабочем комбинезоне охранника, не заходя в домишко, бросив сумку на крыльце, сновал туда-сюда по огороду, проверяя "свои владения" в которых не был целые сутки.
– Пап, привет! – крикнул в окно Андрюша.
– Привет, привет, сынок! – как всегда приветливо-подобострастно, как со всеми детьми и взрослыми, откликнулся отец.
Юрия Венедиктовича не любили и побаивались, все, и на работе, и в дачном кооперативе, и соседи по московской девятиэтажке. Не любили за маску угодливого "чего изволите", чувствуя, что под ней, скрывается что-то страшное, то из-за чего побаивалась его жена, и нечаянно увидевший, тщательно скрываемую, зверскую натуру, сын, тогда, зимой, после хулиганства в "царских владениях".
– Мама тебе там оладушек в кастрюле, а я свои все съел, как она сказала, – доложился об исполненном задании, послушный сынок.
– Всё съел? Молодец, – похвалил не оборачиваясь отец роясь в зарослях редиски, – хорошо, хорошо. Подрастает хорошо, – довольный осмотром, Юрий Венедиктович, собравшись было вытереть мокрые, грязные пальцы прямо об штаны и, опомнившись, что он не в домашнем, не в дачном, пошёл к рукомойнику. Сполоснув руки и подхватив сумку с крыльца, открыв ключом, запертую женой, дверь, протопал внутрь домика.
– Андрюха! Скачи сюда, смотри, чего я тебе принёс, – показал торопливо сбежавшему по лесенке пацану, большую, рублёвую шоколадку, – на, держи, это тебе за примерное поведение!
– Спасибо, пап! Я пока в холодильник её, чтобы не растаяла, – убирая гостинец в безбожно тарахтящий ЗиЛ, Андрейка уже соображал, что сегодня вечером ему засыпать одному, что отец уже с кем-то договорился и куда-то "намылился", что завтра надо будет, не моргнув глазом, уверить маму, что папа был всё время здесь, а мама сделает вид, что она ему поверила.
– Ну, хорошо, – согласно кивнул отец. Небрежно бросив сумку с побрякивающей внутри посудой, прямо на пол у кухонного стола, взял со стола и отправил в наполовину наполненный водой таз облаженные мухами, оставшиеся после Андрюшкиного завтрака, тарелки и кружку, где они и будут благополучно мокнуть до самого завтрашнего прихода мамы с работы, как и другая, добавляемая к ним, в течение дня, посуда. Достав из холодильника остатки сметаны, вывалив её прямо в кастрюльку с оладьями, добавив туда варенья и перемешав всё это ложкой, чинно и сноровисто, употребил внутрь себя. Разламывая лепёшки на более мелкие куски, время от времени, в шутку, легонько шлёпая облизанной ложкой по лбу, наблюдающего за ним сына. Толстенький мальчишка, каждый раз притворно пугаясь этих ударов, похрюкивающе похихикивал. Говорить им было не о чем, как-то вот не о чем никогда. Андрюше не хотелось рассказывать о своих детских делах отцу, а тому совсем не хотелось слушать то, о чём сын взахлёб рассказывал своей матери, которая внимательно всё слушала и обо всём подробно расспрашивала.
– Ну, вот, поели, теперь можно и поспать, – резюмировал результаты завтрака Юрий Венедиктович, оправляя в тазик опустевшую кастрюльку. Вытащив из холодильника литровую банку с самодельным лимонадом, сделал через край несколько глотков и поставил обратно. Ткнув пальцами в круглый живот, с готовностью захихикавшего, сидящего на табуретке, сынишку, милостиво позволил:
– Можешь пойти погулять, только аккуратно, ну понял короче…