Я кивнул. Налил нам обоим сока. Она разбавила его водой. Я засыпал колумбийский кофе мелкого помола в бумажный фильтр “Бенц” и сунул его в кофеварку. Барни внимательно наблюдала за мной, пока я пробовал яичное изобретение. Светлые бровки приподнялись в знак вопроса. В ответ я сомкнул в кружок большой и указательный пальцы. Она принялась было наводить порядок, но я велел отложить это дело на потом, принес кофе в белом фарфоровом кувшине с крышкой, а Барни подала чашки.
Утро было почти холодное. Я вытащил для Барни из переднего шкафчика одеяло – прикрыть голые коленки, а сам накинул старую серую шерстяную кофту без ворота, которую берегу семьсот лет. Ее уже можно отнести к тому классу пожертвований, от которых отказываются даже миссионеры.
– Полагаю, вполне можно было бы поупражняться на барабане и на трубе, ничуть не потревожив нашу парочку, – заметил я.
– Мику надо подольше поспать. Мы должны выехать не позже десяти, чтобы успеть на рейс. А в Испании его нагрузят работой по горло. Съемки вышли из графика.
– А тебе когда на работу?
– Во вторник к полудню.
– Тогда возвращайся.
– Спасибо, но вряд ли. Пожалуй, верну машину, забьюсь куда-нибудь и попробую поразмышлять. У тебя чертовски хороший кофе, Трев. А как твой совет, не хуже? Скажем, при безнадежной любви?
– Лучше всех. Только моим советам никто никогда не следовал.
– Ну, вот тебе гипотетический случай о двух одиночках – во-первых, о маленькой глупышке, которая служит стюардессой в авиакомпании и которой чересчур скоро стукнет двадцать семь. Она очень уж любит быть в гуще событий, но уже задается вопросом, не делаются ли события чересчур похожими? Во-вторых, имеется совершенно особенный и талантливый парень, киношник, полный скептик в свои тридцать два года, который боится унылого брака больше, чем пули в лоб, и настолько зациклился на работе, что практически не в состоянии вспомнить, как зовут стюардессу. Вместе они бывают раз пять в году, каждый раз дней по пять, и всегда все хорошо – лучше не придумаешь. Неимоверно удачно, хоть они и твердят себе и друг другу, что теперь все может кончиться в любую минуту. И вот в прошлый раз оператор выражает желание жениться на девушке из авиакомпании, а она говорит: “Нет, черт возьми!”, хорошенько думает и соглашается: “Ладно”. Однако он, оскорбленный ее предыдущим отказом, говорит: “Нет, черт возьми!” Могут ли два таких козлика обрести счастье, Макги?
– Ты выйдешь замуж, когда не останется больше никакой возможности, крошка Барни. Вы поженитесь, потому что обречены друг на друга.
– В самом деле?
– Не обмирай. Не хочу погубить твой роман. Он либо станет необратимым, либо нет. Не зависнет на данной стадии. Либо разрастется, либо усохнет, и в любом случае правильно сделает. Не торопи события.
После долгого молчания она заключила:
– Все равно кофе у тебя хороший. – И пожала плечами. – Сменим тему. Твоя Пусс Киллиан… Она мне нравится, Трев. Очень нравится. Но какая забавная вещь: сначала кажется, будто она тебе все о себе рассказывает, а потом соображаешь, что на самом деле ничего не сказала. Кстати, что она собой представляет?
– Не знаю. Не смотри на меня так. Я знаком с ней четыре месяца. Каждые две недели она на пару дней исчезает. Можно было бы чуточку покопаться. Но это ее дело. Пусть расскажет, когда пожелает и если пожелает. Знаю, что она из Сиэтла, не гоняется за деньгами, от роду ей двадцать четыре или двадцать пять лет, незадолго до появления здесь рассталась с мужем. Я познакомился с ней на пляже исключительно потому, что она наступила на морского ежа, метала громы и молнии, приказала мне подойти и немедленно что-нибудь сделать. Знаю, что энергии у нее хватит на трех портовых грузчиков, что она может за один присест съесть трехфунтовый бифштекс, хорошо поглощает спиртное, способна подойти и плюнуть тигру в самый нос, если сочтет его умирающим от безделья. И знаю, что время от времени она намертво умолкает, желая лишь одного – чтобы все притворились, будто ее здесь нет.
– Она очень нежно на тебя смотрит, Тревис. Когда ты на нее не глядишь.
– Ах ты, интриганка!
Я попробовал еще раз и не дождался ответа от Таша. Попросил междугородную телефонистку проверить установленный там телефон и получил сообщение, что он в полном порядке. В девять с небольшим решил осведомиться, желает ли Пусс попрощаться лично или перепоручит это мне, вошел и тихонько присел на край постели. Она дышала чаще, слегка хныкала, рука во сне дергалась. Я осторожно отвел с лица рыжие волосы и увидел слезинки, сползающие по щеке из-под сомкнутых век. Положил руку на обнаженное плечо и легонько потормошил.
– Эй! Все не так уж и плохо, дружок? Она широко открыла невидящие глаза, засопела, пробормотала детским голоском:
– Да они все время говорят… – Встряхнулась, как рыжий сеттер, сфокусировала взгляд на мне, опять засопела, улыбнулась и промолвила:
– Спасибо, приятель. Меня чуть не зарезали на перевале. Который час?
– Четверть десятого.
– М-м-м… Если я верно читаю твои мысли, Макги, они меня восхищают. Очень хорошо. Оставайся на месте, а я первым делом почищу зубы.
– Мик с Барни уезжают через полчаса. Я подумал, не хочешь ли ты проститься.
Она зевнула длинно, как львица.
– Конечно хочу. Если бы ты, здоровенный, костистый и загорелый кретин, имел в голове хоть каплю здравого смысла, то заглянул бы сюда не в четверть десятого, а без четверти девять. Поспешность полезна при ловле блох, но никоим образом в том, что я тебе предлагаю. Так что поставь свой будильничек на час сиесты.
– В час сиесты мы будем в округе Шавана, нанесем визит моим старым друзьям, у которых возникли проблемы.
– Правда? – Она села, прикрыв грудь простыней. – Ну-у… Тогда быстро свари леди кофе, пока она принимает душ. И заведи будильник.
– ..В таком месте, – говорил Мик, – время несется так, что рехнуться можно. Пока соберешься посмотреть на камыши, на цветовую гамму, уже проехал мимо дня три-четыре назад.
Из огромной душевой, сквозь плеск, который могло бы производить небольшое стадо моржей, мы трое слышали полнозвучное пение Пусс:
– ..Держа под мышкой голову, держа под мышкой голову, она входила в башню.., в полночный час!..
– И тут я оглядываюсь, – говорила между тем Барни Бейкер, – а милый старикашечка наваливается на рычаг выходной двери, воображая, будто идет в туалет, тогда как мы летим на высоте двадцать восемь тысяч футов над бассейном Амазонки. Я кидаюсь к нему со всех ног и ласково препровождаю в нужное ему место. Потом он выходит, глазеет на дверь, на рычаг, широко раскрывает глаза и падает замертво. Пассажиры мне помогли усадить его на место, я сую ему нюхательную соль, объясняю устройство дверей, закрытых под давлением настолько плотно, что их и десять мужчин не откроют. А он все трясет головой и бормочет: “О Боже милостивый!"
Пусс появилась точно вовремя в просторном белом шерстяном платье, с мокрыми рыжими волосами, неся полчашки кофе – остатки сваренной мной во время ее пребывания в душе порции. Она заключила крошку Барни в широкие белые шерстяные объятия, стиснула, чмокнула в щеку и назвала куколкой. Мы вышли в кормовую дверь, помахали им, посмотрели, как они сели в машину и уехали.
– Милые ребята, – сказала Пусс. – Для такого старого пляжного оболтуса с дурным вкусом ты знаешь кучу милых ребят. Меня, например. Я настолько мила, что оставила прямо возле постели наш кофе и свои сигареты. – Она подошла к телефону и отключила его. Нахмурилась у проигрывателя, задумчиво выбирая пластинки, засучив при этом рукава, так что я видел ее выбор: гитарист Джордж Ван Эпс и квартет “Модерн джаз” в Карнеги-Холл. Взял у нее обе пластинки, поставил в автомат, отрегулировал звук на ее любимую громкость.
– Пошли, милый? – с деланным жеманством произнесла она, и сразу за дверью капитанской каюты мне пришлось перешагивать через упавшее на пол белое шерстяное платье.
День становился жарким. “Муньекита” бежала красиво, с глубоким басовым гудением, свидетельствующим о немалом запасе сил. Мы бросили якорь в Форт-Уэрте, подальше от канала, съели по толстому куску ростбифа и сандвичи с сырым луком, распив при этом на двоих бутылку охлажденного сухого красного вина. Я коротко сообщил Пусс про Таша, про наше долгое знакомство, про его рассказ о своих бедах.