Напротив, Институт
Считал, что не пристало мудрецам
Ждать многого от Рая. Что, как вам
Никто не скажет «здрасте», ни встречать
540 Вас будет некому, ни в тайны посвящать?
Что если вас швырнут в бездонную юдоль,
И в ней заблудится душа, оставив боль
Свою несказаной, незавершенным дело,
Уже гниеньем тронутое тело —
Неприодетым, утренним, со сна,
Вдову — на ложе жалостном, она
Лежит ничком, расплывшимся пятном
В сознаньи тающем, разъятом, нежилом!
Iph презирал богов (включая Г){77}, при этом
550 От мистицизма был не прочь{78}, давал советы
(Цветные стеклышки, пригодные при всяком
Затменьи бытия): как совладать со страхом,
Став привидением, как выбирать инкуба,
Чтоб поприличнее, взаимного испуга
Как избегать, встречая на пути
Сплошное тело, как его пройти,
Как отыскать в удушьи и в тумане
Янтарный нежный шар, Страну Желаний{79}.
Как не сдуреть в спиральной кутерьме
560 Пространств. Еще был список мер
На случай прихотей метампсихозы:
Как быть, вдруг брякнув прямо под колесы
В обличьи жабы юной и лядащей,
Став медвежонком под сосной горящей
Иль воплотясь в клопа, когда на Божий свет
Вдруг извлекут обжитый им Завет.
Суть времени — преемственность, а значит
Его отсутствие должно переиначить
570 Весь распорядок чувств. Советы мы даем,
Как быть вдовцу. Он потерял двух жен.
Любимых, любящих, — он их встречает, остро
Ревнующих его друг к дружке. Время — рост.
Чему ж расти в Раю? В копне льняных волос
Над памятным прудом, где небо заспалось,
Качая неизменное дитя,
Жена печалится. От той отворотясь,
Другая{80}, так же светлая (с оттенком
Заметным рыжины), поджав коленки,
Сидит на баллюстраде, влажный взор
580 Уставя в синий и пустой простор.
Как быть? Обнять? Кого? Какой игрушкой грусть
Ребенка разогнать? Как важен, карапуз.
Еще ли помнит он ту ночь и бурю в марте,
И лобовой удар, убивший мать с дитятей?{81}
А новая любовь, — подъем ноги так внятен,
Подчеркнутый балетным черным платьем, —
Зачем на ней другой жены кольцо?
Зачем надменно юное лицо?
Нам ведомо из снов, как нелегки
590 Беседы с мертвыми, как к нам они глухи, —
К стыду и страху, к нашей тошноте
И к чувству, что они — не те, не те.
Так школьный друг, убитый в дальних странах,
В дверях нас встретит, не дивясь, и в странном
Смешеньи живости и замогильной стужи
Кивнет нам на подвал, где леденеют лужи{82}.
И кто нам скажет, что мелькнет в уме{83},
Когда нас утром поведут к стене
По манию долдона иль злодея —
600 Политика, гориллы в портупее?
Мысль не оставит вечного круженья:
Державы рифм, Вселенной вычислений,
Мы будем слушать пенье петуха{84},
Разглядывать на стенке пленку мха,
И пока вяжут царственные руки,
Срамить изменников, высмеивать потуги
Тупого рвения, и в эти рыла глядя,
Им наплюем в глаза, хотя бы смеха ради.
И кто спасет{85} изгнанника? В мотеле
610 Умрет старик. В ночи горячей прерий
Кружатся лопасти, цветные огоньки
Его слепят, как будто две руки
Из прошлого, темнея, предлагают
Ему камения. Смерть входит, поспешая.
Он задыхается, кляня на двух наречьях{86}
Туманность, что растет в нем, легкие калеча.
Рывок, разрыв, мы к этому готовы.
Найдем le grand néant, найдем, быть может, новый
Виток, пробивший глаз того же клубня{87}.
620 Быв напоследок в Институте: «Трудно, —
Сказала ты, его окинув взглядом, —
Понять, чем это рознится от Ада.»