Не важно, кто они. К нам свет не достигает
Их тайного жилья, но всякий день и час,
Безмолвные, снуют они меж нас:
В игре миров{108} иль в пешками до срока
820 Рожденных фавнах и единорогах, —
А кто убил балканского царя?{109}
Кто гасит жизнь одну, другую жжет зазря?
Кто глыбу льда сорвал с обмерзлого крыла,
Чтобы она башку крестьянину снесла?
Кто трубку и ключи мои ворует?
Кто вещи и дела невидимо связует
С делами дальними, с пропавшими вещами?
Все, все они, творящие пред нами
Орнамент, где сплелись возможности и быль.
830 Я в дом влетел в плаще: Я убежден, Сибил{110}…
«Прихлопни дверь. Как съездил?» Хорошо.
И сверх того, я, кажется, нашел,
Да нет, я убежден, что для меня забрезжил
Путь к некой… «Да дружок?» Путь к призрачной надежде.
Песнь четвертая
Теперь силки расставлю{111} красоте,
Из коих не уйти. Теперь явлю протест,
Досель неслыханный. Теперь возьмусь за то,
С чем сладить и не пробовал никто.
И к слову, я понять не в состояньи
840 Как родились два способа писанья{112}
В машине этой чудной: способ А,
Когда трудится только голова, —
Слова бесчинствуют, поэт их судит строго
И в третий раз намыливает ногу;
И способ Б: бумага, кабинет
И чинно водит перышком поэт.
Тут мысль рукою правит, тут конкретен
Абстрактный бой, перо парит и в клети
Летит к луне зачеркнутой, в узду
850 Впрягая отлученную звезду.
Так мысль строку и тянет и манит
На свет через чернильный лабиринт.
Но способ А — агония! Зажат
Стальною каской лоб. Слова построив в ряд
И нацепив мундир, муштрой их мучит Муза,
И как ни напрягайся, сей обузы
Избыть нельзя, а бедный автомат
Все чистит зубы (пятый раз подряд)
Иль на угол спешит, — купить журнал,
860 Который он давно уж прочитал.
Так в чем же дело? В том, что без пера
На три руки положена игра:
Чтоб рифму брать, чтобы держать в уме
Все строки прежние и чтобы в кутерьме
Строку готовую держать перед глазами?
Иль вглубь идет процесс, коль нету рядом с нами
Опоры промахов, пииты пьедестала —
Стола? Ведь сколько раз, бывало,
Устав черкать, я выходил из дома,
870 И скоро слово нужное, влекомо
Ко мне немой командой, засвистав,
Стремглав слетало прямо на рукав.
Мне утро — лучший час{113} и лето — лучший срок.
Однажды сам себя я подстерег
В просонках — так, что половина тела
Еще спала, душа еще летела.
Ее поймал я на лугу, топаз рассвета
Сверкал на листьях клевера, раздетый
Стоял средь луга Шейд в одном полуботинке,
880 Тут понял я, что спит и эта половинка,
И обе прыснули, я сел в своей постели,
Скорлупку утра день проклюнул еле-еле,
И на сырой траве, блистая ей под стать,
Стоял ботинок! Тайную печать
Оттиснул Шейд, таинственный дикарь,
Мираж, морока, эльфов летний царь.
Коль мой биограф будет слишком сух
Или несведущ{114}, чтобы ляпнуть вслух:
«Шейд брился в ванне», — заявляю впрок:
890 «На петлях и винтах шла ванны поперек
Стальная полоса, чтоб прямо пред собой
Он мог поставить зеркало, — ногой
Горячий кран крутя (он пользовался правой),
Сидел он, как король{115}, весь, как Марат, кровавый.»
Чем больше вешу я, тем ненадежней кожа.
Такие есть места! — хоть рот, положим:
Пространство от улыбки до гримасы
Истерзано порезами. Участок
Возьмем иной — удавку для богатых,
900 Подбрюдок{116}, — весь в лохмотьях и заплатах.
Адамов плод колюч. Я расскажу теперь
О горестях, которых вам досель
Никто не сказывал. Пять-шесть-семь-восемь. Чую,
И десяти скребков не хватит, и вслепую
Проткнув перстами сливки и клубнику,
Опять наткнусь на куст щетины дикой.