– По-моему, это должны решать присяжные.
– Верно, Николас. Я заслуживаю вашего сурового отношения. Действительно, все решают присяжные.
– Тогда почему вы говорите, что это не было убийством?
– Гибель лорда Элкомба – следствие несчастного случая. Хотя смерть, произошедшая чуть ранее, вечером, была не просто смертью. Как раз она и являлась убийством, настолько подлым, насколько можно представить. Я говорю о несчастном Генри Аскрее, первенце, слабоумном наследнике, белой фигуре в саду.
Впервые голос Филдинга сменил мягкую, полную сожаления интонацию на мучительную и яростную.
– Ночная встреча между Элкомбом и его старшим сыном действительно состоялась. Хотя покойный мальчик вряд ли имел понятие о ходе времени, свиданиях и помолвках. Скорее всего, дождавшись ночи, он выбрался из своего убежища в лесу, чтобы взглянуть на величественный Инстед-хаус. Возможно, у него возникли смутные подозрения, что это и есть то место, где он родился, хотя, как мы слышали, кормилица увезла его с собой, когда он был совсем маленьким.
– Согласно ее «исповеди», – заметил я, – которую. написали вы.
– Я написал лишь правду, по крайней мере то, что было на нее похоже, – возразил Филдинг. – О Мэри я знал совсем немного, надо было разузнать больше. Остальное домыслил сам.
– Используя логику и воображение.
– Именно так. По большому счету я не лгал.
– Даже не прибегая ко лжи, можно ввести в заблуждение.
– Suppresno veri,[25] – проговорил Филдинг, – верно, именно скрывая правду, а не заведомо распространяя ложь, мы и вводим других в заблуждение. Не стану добавлять себе грехов, кривя перед вами душой. Однако Мэри действительно уехала из Инстед-хауса с крошкой Аскреем и своим старшим сыном. Последний вернулся и с тех пор известен как Робин. Генри же оставался с кормилицей, пока она не умерла. А после тоже отправился в место, где был рожден.
– А это правда, что она жила и умерла как благочестивая горожанка?
– Здесь я могу заручиться словом человека, который знал эту женщину и историю ее жизни. Он был проповедником в Чешире.
– Ах да, слово человека Божьего. Что ж, против такого свидетельства не поспоришь, – кивнул я, подумав об отце Брауне. Он приехал с севера и был знаком с Филдингом.
– Поэтому, заверяю вас, – добавил торопливо судья, – написал я лишь то, что было правдой, даже если это и значило ввести в заблуждение.
– Вы сделали то, чего не могла Мэри. Она ведь не умела писать.
– Только свое имя и самые простые слова.
– Но даже этого женщина не была в состоянии написать верно, – добавил я, – то, что я принял за «помиловать», на самом деле было ее прозвище – Веселушка.[26]
– Генри принес эти бумаги с собой и отдал Робину на сохранение. Должно быть, между ними были теплые взаимоотношения, а не враждебные. Эти листы – все, что осталось у Генри от женщины, бывшей ему матерью. Но они не имели какой-либо ценности, необходимы были другие. Подделать почерк ничего не стоило, но очень сложно полностью замести следы, и рука волей-неволей тебя выдаст.
– Дело не только в этом, не так ли, – сказал я. – Вы ведь не дали кому-либо возможность взглянуть на «исповедь», и когда я принес вам бумаги тем вечером, вы очень быстро забрали их у меня из рук, и никто более не был к ним допущен. Но, как я говорю, суть дела не только в этом. Кажется весьма странным, чтобы женщина, в поместье слывшая обычной потаскухой, рот которой ни на минуту не закрывался, была способна написать историю своей жизни. Я еще могу поверить в ее раскаяние и обращение в богобоязненную прихожанку. Но я не могу представить себе того, чтобы она вдруг научилась читать и писать. По меньшей мере что-нибудь еще, кроме своего прозвища. «Веселушка». Зачем ей было учиться писать?
– Я тоже видел, что случилось той ночью, – сказал судья. – По крайней мере часть картины, как и вы, правда более ясную. Сон не шел ко мне, я бродил вокруг дома. Элкомб и Освальд знали, что несчастный слабоумный обычно выходит ночью посмотреть на залитое луной великолепие особняка. Элкомб принял решение раз и навсегда покончить с этой ничего не ведающей угрозой его поместью. Один из них – или оба – напали на Генри, повалили на землю и задушили. Кое-что из этого мы с вами видели.
– Потом они оттащили его к озеру, – догадался я.
– Я тогда не понял, что они собираются делать с телом, пока вы с Кэйт не рассказали, что видели на берегу. Белесый объект всплыл к поверхности и вновь ушел на дно. Я сообразил, что это наверняка тело Генри, и he мог успокоиться, пока его не вытащили на сушу.
– И вы решили призвать Элкомба к ответу. Это вы были с ним тогда в грабовом саду.
– Я его долго не мог найти. Все бродил, мучась бессонницей, вокруг дома и по саду, все думал о том, чему стал свидетелем и что теперь с этим делать. В конечном счете стало светать, и я вновь увидел Элкомба. Он, наверное, как раз возвращался от озера, где вместе с дворецким заканчивал свою грязную работу. Освальда поблизости не было. Я ничего не сказал Элкомбу, но мои лицо и глаза выражали достаточно, поскольку, едва я направился к нему, он встревоженно попятился. Вид его, мертвенно-бледный, наводил ужас. Он все отступал, отступал и вдруг споткнулся о диск солнечных часов. Я находился в нескольких шагах, и даже если хотел помочь, было уже поздно. Он корчился от боли и бился, но гномон только глубже проникал в его тело. Я смотрел на него без жалости. Он был дурным человеком.