Мы сорок лет женаты. По крайней мереЧетыре тысячи раз твоя подушка была измятаОбоими нашими головами. Четыреста тысяч разВысокие часы хриплым вестминстерским боемОтметили наш общий час. Сколько еще280 Даровых календарей украсят собой кухонную дверь?
Я люблю тебя, когда ты стоишь на траве,Вглядываясь в листву дерева: «Оно исчезло.Такое маленькое. Оно, может быть, вернется» (все этоШепотом нежнее поцелуя).Я люблю тебя, когда ты зовешь меня полюбоватьсяРозовым следом реактивного самолета над пламенем заката.Я люблю тебя, когда ты напеваешь, укладываяЧемодан или фарсовый одежный мешок с круговойЗастежкой-молнией. А всего сильнее, я люблю тебя,290 Когда задумчивым кивком ты приветствуешь ее призрак,Держа на ладони ее первую игрушку или глядяНа открытку от нее, найденную в книге.
Она бы могла быть тобою, мной или забавной смесью:Природа выбрала меня, чтоб вырвать и истерзатьТвое сердце – и мое. Сперва мы, улыбаясь, говорили:«Все маленькие девочки – толстушки» или «Джим Мак-Вей(Наш окулист) исправит эту легкуюКосинку в два счета». И позднее: «Она будет совсемХорошенькой, поверь»; и, пытаясь утишить300 Нарастающую муку: «Это неловкий возраст».«Ей надо», говорила ты, «учиться ездить верхом»(Избегая встретить взглядом мой взгляд). «Ей надо игратьВ теннис или в бадминтон. Меньше крахмала, больше фруктов!Может быть, она и не красотка, но мила».
Все было зря, все было зря. Награды, полученныеЗа французский и историю, доставляли, конечно, радость;Рождественские игры бывали, конечно, грубоваты,И одна застенчивая маленькая гостья могла оказаться исключенной;Но будем справедливы: меж тем как дети ее лет
310 Представляли эльфов и фей на сцене,Которую она помогла расписать для школьной пантомимы,Моя кроткая девочка изображала Мать-Время,Сгорбленную уборщицу с помойным ведром и метлой,И, как дурак, я рыдал в уборной.Еще одна зима была выскреблена, вычерпана до конца.Весенние белянки появились в мае в наших лесах.Лето было выкошено механическими косилками, и осень сожжена.Увы, гадкий лебеденок так и не превратилсяВ многоцветную лесную утку. И опять твой голос:320 «Но это предрассудок! Будь доволен,Что она невинна. Зачем преувеличиватьФизическую сторону? Ей нравится быть чучелом.Девственницы писали блистательные книги.Иметь роман – это не все в жизни. КрасотаНе столь необходима!» А старый ПанПо-прежнему взывал со всех цветных холмов,И по-прежнему не умолкали демоны нашей жалости:Ничьи губы не разделят помады на ее папиросе;Телефон, звонящий перед балом330 Каждые две минуты в Сороза-Холле,Никогда не зазвонит для нее; и, с оглушительнымСкрежетом шин по гравию, к воротам,Из отполированной ночи, в белом кашне поклонникНикогда не заедет за ней; она никогда не пойдет,Мечтой из тюля и жасмина, на этот бал.Мы, однако, послали ее в шато во Франции.
Она вернулась в слезах, после новых поражений,С новыми горестями. В те дни, когда все улицыКолледж-Тауна вели на футбольный матч, она сидела340 На ступеньках библиотеки, читала или вязала;По большей части одна или с милой,Хрупкой подругой, ныне монахиней; и, раз или два,С корейским студентом, который слушал мой курс.У нее были странные страхи, странные фантазии, странная силаХарактера, – так, однажды она провела три ночи,Исследуя какие-то звуки и огонькиВ старом амбаре. Она оборачивала слова: кот, ток,Ропот, топор. А «колесо» было «оселок».Она звала тебя «кузнечик-поучитель».350 Она улыбалась очень редко, и толькоВ знак боли. Она с ожесточениемКритиковала наши планы и, без выраженияВ глазах, сидела на несделанной постели,Расставив опухшие ноги, чесала головуПсориазными пальцами и стонала,Монотонно бормоча жуткие слова.
Она была моей душенькой – трудной, угрюмой,Но все же моей душенькой. Ты помнишь теПочти безмятежные вечера, когда мы играли360 В маджонг или она примеряла твои меха, делавшиеЕе почти привлекательной, и зеркала улыбались,Свет был милосерден, тени мягки.Иногда я помогал ей с латынью,Или же она читала в своей спальне, рядомС моим флюоресцентным логовом, а ты былаВ своем кабинете, вдвое дальше от меня,И время от времени я слышал оба голоса:«Мама, что такое grimpen[5]?» «Что такое что?» «Grim Pen»[6]Пауза, и твое осторожное объяснение. Потом опять370 «Мама, что такое chtonic[7]?» ты объясняла и это,Добавляя: «Хочешь мандарин?»«Нет. Да. А что значит sempiternal[8]?»Ты колеблешься. И я с энтузиазмом рычуОтвет из-за стола, сквозь закрытую дверь.Неважно, что́ она тогда читала(какие-то фальшивые новейшие стихи, названныеВ курсе английской литературы документом«Ангаже и захватывающим», – до того, что это значило,Никому не было дела); важно то, что эти три380 Комнаты, тогда связанные тобой, ею и мной,Теперь представляют триптих или трехактную пьесу,Где изображенные события остаются навеки.