— Это, Фёдор Иванович, когда как, — вмешалась Дашка, не тронувшая суп, продолжая чуть поверчивать свой фужер. — Сама я туман люблю. И дождь люблю. Непогода, знаете, замыкает личность внутри себя, обращает нас к экзистенции, порой даже спасает. Кто-то и склонен наделать дел — а дождь, что сыплет за воротник, вдруг удержит. Я вот брожу в дождь, зная, что лишний раз не прилипнут всякие ловеласы: девушка, сколько времени? Непогода — время уйти в себя…
— В тебе Кант пропал, — сказал Глусский. — Со школы помню твой незабвенный лик под дождём в сторонке, когда мы тусовались.
— Ты, тётя Даша, что, была девочкой? — спросила дочь. — Девочки не бывают такими!
— Какими, Катя?
— Бледными, точно ведьмы, мы с дедом фильм смотрели.
— Катя! — прервал её Девяткин.
Глусский захохотал.
— И, тётя Даша, — глядя на Глусского, продолжила девочка, — вряд ли кто станет на тебе жениться.
Дашка засмеялась:
— Полная информация! От кого? Федор Иванович, от кого, не знаете? — И продолжила: — Мне ярких девочек жалко. Бледная девочка думает, а за яркую — другие думают. Яркие девочки без мозгов, как куры.
— А я не курица! — Катя бросила ложку в суп, закатив глаза. — Простите, кто знал, что вас обрызгает! Пап, ты знал, что тётю Дашу обрызгает? Я не знала. Я ещё физику не учу.
Девяткин взял дочь за руку и услышал:
— Незачем… — Дашка отёрла салфеткой платье и продолжала: — Незачем, Петя… Значит, мы о погоде? Фёдор Иванович, Катя, конечно, не столь сильная личность, как вы. В итоге её реакция на туман иная. Но она, как и вы, экстраверт, то есть тот, кто проецируется вовне. Из присутствующих — экстравертов три, не говоря о слугах.
— Слуги на работе — это как роботы, — встряла Катя, глядя на Глусского, и тот подмигнул ей.
— Три экстраверта здесь, — говорила Дашка: — Фёдор Иванович, внучка его и Сергей, которые, как мы видим, за пару минут проявились целиком. Меня же, в связи с туманом, интересуют интровертные Влад и Петя. Ненастье, усиливая агрессию, вынуждает их прятаться в себя глубже, ниже критического уровня, отделяющего сознание от бессознательного.
— Я без сознания! — крикнула Катя, откинувшись на спинку стула.
— Туман провоцирует в них мотивы, обратные тем, что порождены сознанием на почве нравственности.
— Ты хочешь, — смеялся Глусский, щёлкая пальцами, чтоб унесли тарелку, — хочешь сказать, что Влад в непогоду склонен к преступным действиям? Так это, Влад? Исповедуйся!
Тот развёл руками.
— И Влад, и Петя, — продолжила Дашка, — мыслят в туман не так, как мыслили бы в день яркий. Если они и не творят безнравственного, то его возможность проходит анализ и апробацию. Я уверена. Убеждена! Не в осуждение, Влад, — поправила Дашка. — Я ведь особая. Для меня преступление, как его трактуют закон или мораль, — не преступление. Зло приходит через добро. Если кто-то вынужден совершить зло, то потому, что к этому привёл долгий путь делания добра. Это, кстати, мысль не моя, а древняя. Границы между двумя понятиями размыты, добро и зло взаимозаменяемы.
— Кое в чём ты права, — согласился хозяин.
— За вашу, Фёдор Иванович, жизнь, — сказала Дашка, — вы убеждались в этом многажды. Вы, крупный номенклатурный деятель в СССР, не могли не видеть — и в новых законах новой России удостоверить, — что бывшее зло стало добром, а бывшее добро — злом.
— Ты что, о частной собственности? — Глусский резал ножом бифштекс. — Которая из гонимой стала ценимой? О коллективизме, из ценностей перешедшем в разряд вторичных явлений в эпоху частной инициативы? О стариках, которым почёт — пенсия в сто долларов? О том, что человек человеку больше не брат, не друг и не товарищ? Но это социум. Фёдор Иванович возразит, что есть незыблемые добро и зло, относящиеся не к сферам политики, но к сферам личностного порядка. Так, Фёдор Иванович? Не убий, скажем…
— Не укради и прочее? — спросила Дашка. — И здесь тютю твои вечные якобы ценности. Для одних зло то, что другим добро. У нас в отношении одного и того же диаметральные точки зрения. Но никто не решится в этом сознаться.
— Я, — ожила Катя, — честная и хочу, чтоб умерли все гувернантки и… кое-кто ещё, — она уставилась на Дашку.
— Ты, Дарья Дмитриевна, права, — согласился хозяин. — Чтоб не плутать, надо одно: придерживаться семейных ценностей. Вот чем нельзя манипулировать. — Тесть смолк.
Девяткин понял, что это — камень в его огород, что он-де нарушил ценности. Он понял, что разговор, идущий в его присутствии, но без его участия, ведется о нём. Дашка что-то пытается ему открыть. Поэтому он не ел, водил ложкой в супе и вдумывался в подтекст, чтобы в конце перейти к вопросу, ради которого сидел здесь. Целенаправленно, с пользой и эффективно.
— Какое же, — начал молчавший Влад, — я планирую преступление? Коль у нас пифия, пусть скажет, что там за криминал? Когда я начну его?
Дашка держала в вытянутой руке фужер, пока подошедший в перчатках официант наполнял его из бутылки.
— Ты, Влад, уже его начал. Пока преступление выглядит и невинным, и мотивированным заботой о ближнем. Плоды будут позже, если удастся то, что ты задумал. Может, и не удастся… Я не осуждаю, так как — все слышали — я призналась, что нет ни добра, ни зла, но только частные интересы. Где что убавится — в другом месте прибавится. Вот формула добра и зла. Тебе станет лучше, кому-то хуже — но это, так сказать, жизнь. Дерзай.
Катя вдруг соскочила и, подбежав к роялю, забарабанила что-то дисгармоничное. Все поморщились, кроме Глусского. Дочь злится, догадался Девяткин, ибо не может понять, о чем говорят, вот и решила привлечь внимание. Он пропустил момент, когда ласковая девочка превратилась в норовистую. Впрочем, сколько лет он видел её лишь вечером или утром — сонную, спокойную и поэтому милую. Он замечал, правда, в ней и капризность, и высокомерие, но не считал их системными. Да и в розовом доме тестя он бывал редко и только с Леной — тогда обстоятельства складывались иначе. Лена вносила дух праздника и досуга, направленный на внешнее: на обсуждение блюд, нарядов, погоды, лошадиных статей или иных подобных вещей.
— Прекрати, Катя! — бросил он резко.
— Пап, скучно! — закричала она.
— Мы не услышали, — настаивал Влад, — конкретики. — Он в упор следил за Дашкой, облокотившись руками о стол и уткнувшись подбородком в сжатые кулаки.
— Чё вы хотите, Влад Фёдорович, — кривлялась та. — Меня и без того считают сплетницей. Да и скажи я, чем докажу? Вы с присущим вам обаянием возразите, а меня сочтут дурой, кликушей. Я лучше уж в обобщениях; философия тем сильна, что конкретику сводит к понятиям и показывает, что мир вообще — сплошное преступление. Я, и даже Петя, скромный наш Петя, в какой-то ситуации можем сорваться. Вот я о чём. Вы можете тоже не то начать делать. Я о тумане-катализаторе, так сказать.
Девяткин услышал свой тихий голос:
— Кроме тумана, многое может вывести из себя.
— Любой пустяк, — подхватила Дашка. — Поэтому расстроенным людям следует спрятаться и переждать дурной час. Вот Лена…
Глусский на этих словах на полкорпуса повернулся к ней, свесив руку со спинки стула.
— Лена расстроена и что сделала? Заперлась дома и, вероятно, спит. Отсутствует. Как бы есть — и нет. Умерла на время… Выбор блестящий, мудрый: мол, отдувайтесь сами, я буду — приз, я как бы на всё согласна, не виновата я. Решение переложено на судьбу, стечение обстоятельств, случай. Значит, она затруднилась в выборе. Склонности в ней пришли в равновесие, и она, как осёл Буридана, впала в психологический ступор. Советую воспользоваться её примером и разойтись спать. Либо напиться… Петя, поедем? Подвёз бы меня до Жуковки.
Не ответив, он смотрел, как дочь вернулась к столу и ела десерт, нарочно чавкая и пачкая рот.
Глусский начал:
— Чем ты сильна, Даша, — ты пострашней природы. Туман молчит. А ты наводишь мистические туманы. Любой от тебя получает санкцию выйти из рамок. Ты лжёшь о бессознательном, что оно тоже имеет право существовать. Ты зовёшь туда, указывая, что человек не ограничивается моралью. Мы замкнуты нормами, а ты зовёшь к какой-то инобытийной воле, забыв, что у нас на неё потерян нюх. Ты ведьма. Ты провоцируешь анормальность. Чтобы потом наблюдать итог? Надо быть умным и опытным, чтоб не попасться на твой крючок! — засмеялся он громко. — При всём том ты жуть до чего земная и прагматичная. Кто б подумал, что проповедница абстракций оттяпала у супруга два миллиона, чтобы иметь возможность философствовать? Ты дьявол!