Дева стала толкать его с людного места к дереву у дороги и, дотолкав, выложила:
— Сотни подвозят, делают с ней даже ваш этот секс — она всегда возвращалась. Вы же встречаетесь — она мёртвая. Объясните! А не объясните — вам будет плохо. Мне всё равно. Я могу вас свалить здесь в грязь. У вас чистый костюмчик. Я вам устрою, вы не отмоетесь. Что вы сделали? Вы достали её, ясно. Это вам даром не пройдёт.
Он разозлился:
— Я её не обидел. Я её лишь подвёз… Драться? В грязь меня? Я — уже в грязи. Я вас сам сейчас… наплюю, что женщина, и набью вам морду. Урою вас. Начинайте, жду.
Руки девы ослабли, она присела на ограждение.
— Вы виноваты, что бы ни болтали, — произнесла она. — Я знала, что это окажется серый стандартный червь, типовой, в галстуке, из приличных… Был живой человек, встречал нормальных и ненормальных, но почему именно с вами вдруг погиб? Мы все в дерьме, но в терпимом, а вы устроили неприемлемое дерьмо, потому что вы — серость, блевала я на вас! Вы, может, и не хотели, но повели себя так, что она погибла. Можно ведь не кричать, пальцем не тронуть, а довести до точки. Её выкидывали из машин, выталкивали из пентхаусов, а не было, чтоб она погибла. Но вы… с виду не гад, обычный и типовой такой, средний… вы даже скромный, без распальцовки с понтом, а почему-то стали судьбой… Может, это вас должны были давить? А вы сделали шаг назад и ей из-за вас шагнуть стало некуда? Вы жить не должны. Чего-то в вас не хватает… Вы мне не нравитесь, вы… тёмный. Вы — чёрная бездна, засасываете в себя жизни. Вы просто есть, этим и виновны. Просто ходячее зло. Мерзавец!
Девяткин хмыкнул в её злой глаз:
— Бросьте. Я семьянин, работаю, я нормальный… обыкновенный. Не воображайте меня чудовищем… Будь я виновен, не подошёл бы. Вы простояли бы и ушли.
— Камень тоже лежит, — вела она, — обыкновенный. Потом о него спотыкается кто-то и убивается… Вы любовь знали? Врите сколько угодно, я не поверю. Вы — зло. Я б год здесь стояла. Мне теперь некуда. Я ведь жила с Мариной. У неё была другая жизнь, но я же её любила. Я её обожала с головы до пят. Мечтала уменьшить и носить в кармане, чтоб доставать и расцеловывать. Бывало ощущение, что мы с ней — одно и то же. Вы другой. Из злого теста… Конец вам!
— Не вам судить, — прервал он. — Кстати, наехал-то на неё другой. Читали бы мораль джипу, что её задавил.
— Джип сдохнет, не беспокойтесь. Я про джип знаю… Но чувствую, дело в вас! — Дева вдруг больно его ткнула. — Думают, что убийцы — кто убивает. Убийцы — кто сводит жертву и палача… Вы искренне мне не нравитесь. Я вижу, вы многих подставите под удар и уже подставили. Вас убить — благо. Любви не знаете — значит, где бы вы ни были, там всегда смерть и распад.
— К чёрту! — крикнул Девяткин. — Дура. Такие, как вы, теша собственные чувства, весь мир винят. Да и чувств в вас на грош. Какая такая любовь в вас?
— Как у собаки! — отвечала дева своим контральто, уставившись на него. — Сбили собаку, труп в канаве неделю стыл, а другой пёс каждый день приходил, голову клал в мёртвую уже шерсть — думал, что выспится, и побегут вместе, как прежде. — Волосы девы висели беспорядочными прядями, она была в исступлении. — Такая любовь! Поняли?!
Он шагнул прочь. Уже около машины обнаружил, что и она рядом, с болтающимися под мышкой картонками. Он сел в «Форд» и тронулся, но увидел, что она бежит следом. Господи, как хорошо, что Катя спит! Кошмар рос с каждым часом, вместо того чтоб таять. Хотелось биться о стену или мчаться с огромной скоростью за границу тумана, где вещи опять обретут формы. Но он свернул налево и ехал, пока не возникла крыша, а потом и ограда их с Леной дома. Метрах в ста грохотали бульдозеры, кран тянул трубы, двое мужчин в строительных касках рассматривали схемы.
Потом подошли спросить, его ли это дом.
— Мой.
— Придётся вам потерпеть. Делаем отвод, пустим промеж участков и не заденем вас. Но будет шумно.
— Я в состоянии вас прогнать?
— Вряд ли, — они засмеялись. — Приказ министра.
— Ройте, — бросил он и открыл ворота. Возвращаясь к «Форду», он увидел вдали медленно движущееся такси.
Завёл «Форд» в гараж, отнёс дочь и уложил в кровать.
Лена тоже спала. Царил сумрак, он не включал света и следил в окно, как такси — может, то самое, что он видел, — подъехало, развернулось, скрылось…
Слежка?
Потом он влез в ванну с банкой пива… Стройка тоже стала проблемой из-за того, что тесть, экономии ради, строил близ комплекса водоснабжения, канализации и электрокабелей. Девяткин хотел дом с краю, но это удорожало смету. Теперь их дом, как и соседские, терзает стройка, которая пришла с юга, с низменностей, и уйдёт на север именно через них.
Пиво глушило. Проблемы останутся, но сейчас, с пивом, не было ни проблем, ни времени…
Впрочем, он ничего не мог сделать. Всё дело в Лене.
Что у него? Он сам, его мужской гардероб, работа в банке — из тех работ, какие, если не везёт, меняют.
Что у жены? Дом, дочь, наследство, собственность и мужчины, готовые с удовольствием отобрать её у него, живого или мёртвого. Стоит ей захотеть развода — он окажется гостем… Он вдруг представил, как она обнимает Глусского и впускает в себя… представил шквал её чувств, отданных другому… Бросило в жар.
Лена — та степень Женственности, которая ему по силам, которую он смог освоить. Каждому — оптимальное. Потому, он знал, было бы напрасным давать ему, скажем, журнальную модель в косой юбке. Даже на картинке она вызывает ступор и превосходит его масштабом. Оскорблением было бы отдать идеал в пользование тому, кто немощен этот идеал объять. Сколько мужчин спешат мимо небесных фей к земным. Вот Лена — его. Лене он соответствует. Но он её потерял…
Терял и дочь. В любом человеке есть родовая тяга. Пусть Катя пока с ним, но, выяснив, что отец её — не Девяткин, она пожелает отца по крови, Глусского… Зов крови мощен. Он сам хотел бы найти родителей, томился по ним странной тоской… Плюс Глусский богат. Многое дочери и сейчас вынь да положь. Придёт день, когда он не сможет дать, а Глусский, миллиардер, сможет, — и дочь, естественно, предпочтёт дающего. Это реальность… Пусть он считает, что любит дочь больше, — но как доказать? А коль заявил, что любишь, — будь готов снять с неба луну, иначе не поверят! Он это сможет с жалким своим окладом? Нет… А чувства внутри ничего не значат. Данте с Петраркой изливали страсть стихами, что не помешало воспетым жить с другими… О, как важна материя! Как слабо чувство! Он вот кипит, а чем подтвердит любовь? Глусскому же кипеть не надо: скажет, что любит, да и подарит остров… И Лена вправе уйти к нему, потому что, если даже есть царствие небесное, земная-то жизнь одна, и прожить её хочется с блеском.
Любовь?
Страсть?
С чего считать себя совершенством? Что в нём такого, чем он интересен женщине? Собственно, их свёл случай. Будь Лена в иной компании, мужем стал бы кто-то другой. Он и сам грезит девушкой в косой юбке, не отдавая себе отчёта в причинах такой тяги. Он в жизни видел столько женщин, ему интересных! Собственно ЖЕНЩИНА с большой буквы разбита на малых, так сказать, женщин: в одной есть то, чего нет в другой. Собственно, и МУЖЧИНА разбит на миллиарды мужчин. Естественна как раз страсть ко многим. Естественно, чтобы менять партнёров. Не будь злого инстинкта, отягчающего любовный обмен надрывом, драмами и слезами, менялись бы, наверное, все — что, кстати, и позволяют себе богатые… Главное, что внутри него самого нет оправдания его чувствам. Дева в Жуковке рассказала о псе, спавшем на трупе друга. Такая любовь есть? Есть. Дева в Жуковке, что торчит под дождём, чтоб узнать о подруге, — пример. Любит ли так Девяткин? Нет. Он любит нормально. Как принято. Без исступления… Сама постановка вопроса, любит ли он, — свидетельство, что не любит. Визиты живого пса к мёртвому говорят: любовь не знает преград, не знает даже такого могущественного врага, как смерть. Тем более не должна любовь знать сомнений… То есть, побыла Лена с ним — но вправе побыть и с Глусским. Ибо — живая. Живое же — переменчиво. Переменчивость — предикат живого. Не переменчиво мёртвое, — да и то иллюзия; проживи мы в одном месте век, видели б, как меняются скалы.