Неужели иного не может быть?
Удовольствия не на всех хватает? Но, если тяга к счастью у всех, то… кто не даёт этого счастья всем?!
ПОРЯДОК.
Этот порядок сейчас его топит. Этот порядок вынудит Тоню, если она обнаружит труп, завыть, как при апокалипсисе. Порядок заставит МВД поймать его. Порядок позволит ненавидеть его не только тестю, но и другим: Дашке, Сытину и Левитской. Этот порядок для всех — но не для него…
Он поднялся и вытерся. Превозмогая боль в висках, оделся и вышел.
Тоня трудилась в спальне: скребла, мыла стёкла — и улыбнулась, когда он, стоя в дверях, завязывал галстук и наблюдал за ней.
Жизнь одна, думал он, — значит всё просто: сойти сейчас вниз, чтоб не мешали, и вызвать милицию. Неудобства будут — но разве не было их у множества поколений, у миллиардов, что умерли и на чьи муки теперешним наплевать? Чего стоят их боль и счастье? Да были ли вообще их боль и счастье? Как бы и не было… Точно так же всем плевать, что он сядет в тюрьму… Поэтому-то всё просто. Если его жизнь не ценится, как не ценится и ничья жизнь (жалкого, выродившегося сброда потомков мифических сверхлюдей), — зачем цепляться за эту жизнь?
Кто он?
Функция: банковская, мужа, зятя и — скоро — функция заключённого. Его путь просчитывался — тем более что скоро каждый день будет равен вчерашнему и завтрашнему. Он — как все. Он — заменяем. Лена, выбрав Глусского, отнимала у Девяткина функцию мужа и отца Кати. Если его уволят, он прекратит быть банковской функцией. Ничего в нём нет, чем бы он отличался, что стоило б сберегать…
Хотелось бы обмануться, верить Кастальской и Марине, увидевшим в нём тайну.
Но, к сожалению, в нём тайн нет.
Он — банален.
По сути, он, как и все остальные — лишь мостик от одних героев к прочим. Как со времён Прометея дошёл лишь его пример, так когда-нибудь в океане безликих функций будущего объявится тот, ради которого все рожали, жили своей жвачной жизнью и издыхали в склоках, в горестях и трудах… Ведь каждый мог пренебречь законом и совершить то, что выделилось бы из заурядных дел, стало подвигом… Он и сам, вместо того чтобы по правилам гнить в детдоме, мог бы уйти странствовать и искать свой нешаблонный путь. Есть всякие чудики: кто не ест, кто телепортирует, кто странствует. А он вот, мечтая о своём, делал как все — в конце концов его и обтесали в стандарт. А дай он себе волю — может, стал бы всемогущим героем! Но он втискивался в нормы и сжался до размеров гроба, который в своё время опустят в могилу наряду с остальными стандартными… тогда как у Прометеев могил нет, они — бессмертны!
Порядок… Он пожертвовал всем порядку.
И что дал порядок?
Он и сейчас боится быть не как все, хотя фактически — уже не как все, нужно только открыться…
Выйдя в грохочущий туман, он надавил в смартфоне 02. Гудки уже плыли, когда от ворот двинулись фигуры, нагруженные свёртками и мешками. Он в панике вернулся в дом. Вот так же, если б он дозвонился, шагали бы от ворот они…
Он понял, что ещё не готов, и притворился чаёвничающим, когда горничная спросила, можно ли запустить гостей. Качки складывали грузы в холле, а тесть командовал. Девяткин безучастно смотрел в окно, сознавая, что это в данный миг самое оптимальное. Если бы ничего не случилось, если бы Лена с Катей были наверху или действительно отправились бы в Москву на шопинг, он вел бы себя точно так же — как зять, который знает о нелюбви тестя, поэтому и не намерен изображать учтивость. Который не может отцу супруги и деду дочери запретить посещения, но сам не будет искать сближения. Он смотрел в кухонное окно и слушал.
— Вот что… — Тесть злился. — Я привёз все, что просили Катя и Лена… Где они?
— Не знаю.
— Ты обещал, что позвонят… Звонили?
Он не отвечал.
— Молчанка? Мне объявлять их в розыск?
Девяткин налил себе ещё чаю.
— Не люби я их, — начал тесть, — я б тебя вышвырнул… Вон!!! — крикнул он вошедшей горничной и продолжил, стоя в дверях: — Твоя карта бита. Был бы ты нормальный, не торчал бы здесь… Я б тебе денег дал снять квартиру. Видишь ведь, жены нет. Разве, если б любила, скрылась бы? Ясно, что это знак тебе. Она ласковая — Лена, ей тебя жалко, как женщине. А ты пользуешься… Ждёшь юбилея? Позора? Понять не хочешь, что лучше б отпраздновали помол-вкус Глусским… Если у женщины десять лет к нему чувство, это ведь значит, чувство серьёзное… Ладно, хрен с тобой. Хочешь, я тебе должность устрою: в каком-нибудь банке зампредседателя? Только сваливай, я прошу… Или ты… — Тесть шагнул в кухню. — …Что-нибудь знаешь? Ты не паясничай. Если Лена заявит, что будет жить с тобой, — ладно. Я замолчу. Но помни, что ты дерьмо, если не дашь ей шанса. Сгинь ты — и через месяц она б стала женой миллиардера. Вникни, кто ты — и кто Глусский. Что ты им дашь? Глусский — всё даст… Ладно, будь ты богат, так сказать, внутренне, будь актёр, академик, личность известная, то я знал бы, ты компенсируешь каким-нибудь интеллектом, славой, какой-нибудь там духовностью. Но ты просто… — Тесть подошёл вплотную. — …Просто ленивый гад. На тебя не хочется тратить денег. — Тесть стоял в дорогой рубашке с галстуком, от него пахло парфюмом.
— Фёдор Иванович. — Девяткин отпил чаю. — Умирать страшно? Ответьте, мне крайне важно, я вас серьёзно спрашиваю: вам далеко за семьдесят… Страшно? Прошу, ответьте.
Тесть выдавил, багровея:
— Мразь…
— Я без сарказма и без намёков, — бросил Девяткин. — Но… Неужели вы, чувствующий рядом смерть, как все старики, не видите ничего иного, кроме того, что есть? Не видите ничего за гранью? Не видите, что ценности этого мира ничего не стоят, если есть смерть? Смерть сметает их — оттого и не стоят. Мы должны жить иначе, раз жизнь кончается смертью. Богатый на смертном одре знает, что ничего уже не нужно, голым пришёл он — голым уйдёт? Да тут мысль объективная, что вот копил я, строил, активничал — а смерти это не нужно. Вот если бы все богатства за мёртвым шли — дело другое… Может, ваша дочь мается, потому что в ней чувство — чувство чего-то высшего борется с внушаемым вами чувством, что главное в жизни — деньги? Вы думаете, ей на пользу ваши слова, что лучше б ты, дочь, вышла за Глусского? Вы не думали, что ей полезнее был бы диалог со смертью? В принципе, Лены с Катей и нас, Фёдор Иванович, уже нет; мы знаем, что время не остановишь и мы умрём, оставив все, что накопили. В две тысячи сорок пятом… нет, через восемь лет вас не будет, а через сорок лет — всех… всех нас. Не задумывались?
— Ты не мразь — ты хуже… — пробормотал тесть. — Ты, гад, опасен… и я волнуюсь. Где Лена с Катей, ты, ненормальный?!
— Нормы хотите? — продолжал Девяткин. — Норма когда-нибудь исчезает. Смерть, Фёдор Иванович, тоже норма. Главная норма. Богатым быть — норма, но не для всех. Бедным быть — норма не стопроцентная. И талантливым быть — не норма. Даже дебилом быть и больным — не норма. Но абсолютная норма — смерть. Все мрут. Скольких вы знаете бессмертных? И я не знаю… — Девяткин уставился за окно. — Скажите же, почему вы, любящий норму и злой, оттого что я ненормален, пугаетесь абсолютной нормы? Глупо. Смерть — норма норм. Зачем её избегать? Ко всем нормам, Фёдор Иванович, вы активны, а к норме норм пассивны. О смерти стоило б помнить в первую очередь.
Жизнь — окольный путь к смерти, давно сказано. Смерть — последний штрих в человеке. На кладбище, если даты кончины нет, страшно; но, если написано, что, мол, родился в тысяча девятьсот тридцатом, а умер в две тысячи каком-то, то человек — законченный с головы до пят, в душе тишь… Ведь, — заключил Девяткин, — норма норм породила всю иерархию прочих норм. Это система с низшими уровнями и с высшими. Я хочу сказать: если жизнь есть путь к смерти, то наша цель — правильно пройти его. Мёртвый всё оставляет, чем занимался, — и церковь святых отцов нам об этом же говорит… Значит, Фёдор Иванович, не мешайте вы Лене выбрать то, что она хочет. Может, её выбор лучше вашего, как вы думаете?
Тесть стоял, не находя слов, прежде чем выдавить:
— Идиот… Я все сделаю, чтобы дочь развелась с тобой. Надо будет, я тебя…