— Пётр Игнатьич! — Тоня кивнула. — Я тогда, если выйду… Можно?
— Мы все живые.
«А я особенно!» — чуть не взвыл он, чувствуя, как мысли его метались подобно вихрю, прихоти и решения вспыхивали и гасли, а реакции сменялись ежеминутно.
Вновь к нему подползал страх. Он был как птица в клетке. Он был как зверь, кидавшийся по углам в беспамятстве. Машинально он зашёл в их с Леной спальню… чтоб тут же выйти. Там он не мог…
Впрочем, он и не обязан там находиться. Хозяин может быть где угодно… И у него есть повод… к примеру, сойти вниз ужинать. Он и сошёл, зная, что Тоня слышит. Тонино варево он лишь копнул. Он не хотел есть. Глаза уводило к окну, за которым сгустилась темнота. Он, по привычке последних дней, выключил в кухне свет, но, чтоб Тоня не напугалась, если ей захочется в туалет, включил лампу в кладовке — кухню подсвечивать. Спохватившись, быстро прошёл и зажег свет в ванной. Страх отпустил. В кухне он сел в своё кресло — и вдруг раздался звонок.
Звонил он, кажется, вечность, Девяткин покрылся потом.
Один из таких звонков станет мистически роковым.
Сунулась из гостиной Тоня, заметила его.
— Пётр Игнатьич…
— Пусть… — ответил он. — Мы с тобой… его выключим… — Он прошёл и рванул розетку. — Тоня, я жутко устал… Лучше мы без звонков, — сказал он. — Тоня, не бойся, — добавил, боясь сам.
— Мне-то что… — услышал он, чувствуя, что Тоня говорит неправду, — слишком уж медленно она прикрывала после своих слов дверь.
Он повернулся — и вдруг шарахнулся, задев чайник.
В окне висел клоун.
Этого не могло быть.
Это могло быть, если кто-то носил клоуна вокруг дома и приближал к стеклу, а сам прятался…
Или это могло быть в мире с иной физикой, где любая вещь существует повсюду.
Он уставился на клоуна, будто играя в гляделки, но знал, что не пересмотрит, потому что за эти дни не смог сделать даже самого простого: добраться до клоуна и проткнуть его. «Чего тебе?» — прошептал Девяткин и сам испугался. Клоун стукнулся о стекло, хотя это сделал, скорее всего, ветер… «Да, ветер», — уцепился за эту мысль Девяткин. Прочее значило бы, что он спятил… или же клоун жив… Какая, чёрт, жизнь в пластиковой кукле? Разве что вместо воздуха внутри него атмосфера, полная жизни, которая зреет, как пауки в яйце, и в свой час прорвётся в мир… Показалось, что красный набрякший глаз лопнул и мелькнуло что-то острое, членистое…
— Тоня! — крикнул он, сидя и не сводя глаз с клоуна.
— Пётр Игнатьич? — Она примчалась.
— Что, Тоня, поздно?
— Полночь.
— Тоня, иди, — сказал он. — Там, у окна на улице, есть кто-нибудь? Ты посмотри: там что?
— Пётр Игнатьич, свет зажигать?
— Да.
Он слушал, как она отворила дверь, светом тронув бледный бок клоуна, потом раздались её шаги. Он видел: клоун все ещё висел, Тони же рядом не было…
Он вздрогнул, когда вблизи раздалось:
— Пётр Игнатьич…
— Ты… не ходила? — шёпотом спросил он.
— Как же, я на вас смотрела и вам махала… Ой, мне самой уж страшно…
— Тоня! — Он пальцем показал в окно. — Видишь?
Тоня коснулась плеча его.
— Нет, Пётр Игнатьич.
Он, глянув в её глаза, перевёл взгляд на окно.
Клоуна не было.
Он молчал, приходя в себя.
— Я пойду?
— Прости. Я… заплачу, дам денег.
— Пётр Игнатьич, что ж деньги? Мы человеки ведь.
— Тоня! — подхватил он. — Наш мир по деньгам. А, вероятно, есть и другой мир, где не по деньгам.
— Вы, Пётр Игнатьич, верно, повздорили с Леной Федоровной, выпили… и вам чудится. Мой батька пил, чудище видел. Белая, говорят, горячка. Ой, я болтаю!
— Ты… ничего. Иди. Не надо хозяев и слуг. Я детдомовец.
— Чувствуется… — сказала Тоня и затворила дверь.
Он расслабился, но ещё пару раз открывал глаза. Клоун не появлялся… Он задремал, проваливаясь в тишину, будто жизнь кончилась, а тревоги забылись и впредь ничего не значили…
Потом словно бы пошёл дождь… Дрёма отступила. В ночной тишине слышался шум воды… Душ, определил он. Может быть, Тоня моется, подумал он и вдруг раскрыл глаза, вспомнив, что так же шумел душ вчера. Он, встав, прошёл в холл, где шум струй был сильнее, но, боясь, что это не Тоня, заглянул в гостиную, убедиться, что там пусто. Он увидел простыни в сумраке и не понял, но, боясь напугать Тоню, если она все-таки здесь, вернулся в холл. Шум струй усилился. Вытерев пот с губы, он смотрел наверх, на свет из ванной… Впрочем, ведь он сам его зажёг. Он крался лестницей, вдоль стены, — так было тише и не столь страшно. Потом заглянул за угол. Дверь, как он её открыл, так и была открыта. Значит, можно легко заглянуть в щель… Ванна была пуста, душевой кабинки он не видел. Медленно втиснулся внутрь — и шум смолк. С бурным сердцем он отворил стеклянную дверцу. Там было душно и ароматно, кафель был в густой испарине, с воронки капало, полотенце висело влажное. Он пощупал его и поднёс к лицу. Пахло Леной… Он огляделся. Мокрый след вёл к узкому затуманенному окну, настежь раскрытому. Вытянув руку, с жуткой уверенностью, что за окном вдруг Лена, а всё случившееся — фантом, он бросился к окну, но, когда показался клоун с Лениной приподнятой бровью, выбежал вон и упал. В кухне он влез в кладовку, чтобы сидеть там на корточках. Дверь, которую он прикрыл, скрипнула, и он умер бы от страха, не скажи вдруг Тонин голос:
— Пётр Игнатьич!
Тоня включила свет. Он прикрылся.
— Господи! Вы зачем тут?
— Тоня, не уходи! — он схватил её.
— Пётр Игнатьич…
Она его повела и, когда повернула к лестнице, он сказал:
— В гостиную.
Они сели на простынях, она твердила:
— Вы как зашли, я думала всякое. Знаете, как бывает…
— Да, Тоня… — Он сунулся лицом ей в грудь, поняв, что тело, должное по природе смиряться перед его телом, — единственное, что его в этом мире не отторгает, за что он держится, чтоб не рухнуть в кошмар, разверзшийся перед ним и ждущий. Он навалился, не слушая, и она обняла его.
После он не мог ничего сказать, и Тоня тоже. Всё было опять, как прежде, те же проблемы, тот же ужас с клоуном и с непонятными шумами — они возникали из ничего, словно нечто пыталось существовать в новой среде.
— Пётр Игнатьич, что мы наделали? Лена Федоровна…
— Лены нет, — сказал он.
— Как нет? — Тоня обмякла.
— Нам здесь нельзя, — сказал он.
— Я теперь вам любовница?
— Я не знаю. Ты разберись сама. — Он застёгнул брюки. — Здесь нам нельзя… Идём.
Он пошёл в сторону дорожного фонаря, светящего сквозь туман. Она нагнала его. В Жуковке взяли такси. Тоня села рядом и вдруг сказала:
— Пропала я.
— Я пропал, — возразил он. — Ты и не знаешь, что это — пропасть. Ты сменишь работу… и будешь жить.
— Вы меня, Пётр Игнатьич, любите?
— Ну, а ты, Тоня, любишь? — Он отстранил её, взяв за плечи и глядя в глаза. — Я ведь надеялся на любовь такую, что унесла б меня с этой Рублёвки … Дай её! А твоя любовь сведется к деторождению. Тебе б только мужа и детей рожать… А я, Тоня, чудес хочу — любви безвозвратной, откуда не возвращаются… Что ты, вообще, спрашиваешь? Это я ведь пришёл к тебе — а не ты ко мне. Мне спрашивать про любовь, мне спрашивать!!!
— Бой мой, я вас люблю. Нет-нет, я первая к вам пришла… Думаете, осталась бы? Не осталась. Я вас давно люблю!
— И в Москву ты ко мне приехала? Я не герой сериала «Рублёвский принц», у меня нет ни дома, ни денег, ни даже жизни.
— Нет, я для вас, — решила она, — здесь… Думала, что в Москву. Вышло — для вас.
— Тогда, — бросил он, — лучше тебе в Магадан! Я скоро буду там.
Тоня требовалась Девяткину — и не требовалась. В нормальном плане он в ней нужды не видел. В метафизическом плане, напротив, чувствовал: Тоня — единственная, кто готов шагнуть за предел, за который его выперли. Он ей дал волю делать, что захочет. Если бы попросила высадить её — высадил бы.