Виллибальд нес всю эту чушь совершенно серьезно, и, разумеется, его слова звучали для ушей Милдрит, как сладкая музыка. Моя жена была хорошей христианкой и всем сердцем верила в Альфреда. Раз король считал, что Бог дарует ему победу над датчанами, она тоже в этом не сомневалась. Лично мне это казалось безумием, но я промолчал.
Слуга принес ячменное пиво, хлеб, копченую макрель и сыр.
– У нас будет истинно христианский мир, – заявил Виллибальд, начертав знак креста над хлебом, прежде чем приступить к еде, – мир, скрепленный передачей заложников.
– Мы снова отправим к Гутруму заложников? – удивился я.
– Нет, – ответил Виллибальд. – Но он согласился прислать заложников к нам. Среди них шестеро ярлов!
Я перестал точить наконечник копья и посмотрел на Виллибальда.
– Шестеро ярлов?
– Да! И в том числе твой друг Рагнар!
Виллибальда, казалось, радовали такие новости, а вот я пришел в ужас. Если Рагнар сейчас не с датчанами, выходит, я не смогу к ним присоединиться. Он был моим другом, его враги были моими врагами, и без Рагнара, который защитил бы меня, я окажусь абсолютно беззащитным перед Кьяртаном и Свеном – так звали отца и сына, убивших Рагнара Старшего и мечтавших добраться и до меня тоже. Без Рагнара Младшего я не мог оставить Уэссекс.
– Рагнар – один из заложников? – переспросил я. – Ты уверен?
– Разумеется, уверен. Его будут держать у олдермена Вульфера. Всех заложников будут держать там.
– И как долго?
– Пока их не отпустит Альфред или пока Гутрум не примет крещение. А Гутрум, между прочим, уже согласился, чтобы наши священники поговорили с его людьми. – Виллибальд бросил на меня умоляющий взгляд. – Мы должны верить в Господа. Мы должны дать датчанам время, чтобы Бог вошел в их сердца. Гутрум понимает, что теперь пришло время христианства!
Я встал и пошел к двери, отодвинул кожаный занавес и уставился на широкий плес Уиска. На душе у меня было скверно. Я ненавидел Альфреда и не хотел жить в Уэссексе, но теперь, похоже, был обречен остаться тут.
– И что же мне делать? – вслух спросил я.
– Король простит тебя, господин, – нервно проговорил Виллибальд.
– Простит? – Я повернулся к нему: – За что? Что же, интересно, по мнению короля, случилось в Синуите? Ты был там, святой отец, так что наверняка он тебя об этом спрашивал!
– Я все ему рассказал.
– И?
– Король знает, что ты храбрый воин и что твой меч – ценное приобретение для Уэссекса. Он снова примет тебя, я уверен, и примет с радостью. Посещай церковь, заплати свои долги и покажи, что ты хороший подданный Уэссекса.
– Я не восточный сакс, а нортумбриец! – прорычал я.
Увы, я до сих пор был здесь чужаком. Мое произношение отличалось от того, как говорили в Уэссексе. Местные жители были связаны между собой семейными узами, а я пришел с севера, загадочного и непонятного, и здешний люд верил, что я язычник. Меня называли убийцей, потому что я убил Освальда, а иногда, когда я верхом объезжал поместье, люди поспешно крестились, словно повстречали нечистую силу. Они называли меня Утредэрве, что значило Утред Нечестивый, и меня даже радовало это прозвище, чего никак нельзя сказать о Милдрит. Она убеждала всех, что я христианин, но то была ложь, и так продолжалось все лето. Мы не были счастливы. Жена молилась за спасение моей души, я жаждал свободы и, когда она умоляла меня вместе посетить богослужение в Эксанминстере, возмущенно рычал, что никогда больше ноги моей в церкви не будет. Милдрит плакала, услышав это, и ее слезы выгоняли меня из дома на охоту.
Иногда, преследуя дичь, я в пылу погони оказывался у края воды и смотрел на «Хеахенгель». Он лежал, заброшенный, на грязном, постоянно затопляемом приливом берегу, и волны без устали то поднимали, то опускали его. То был один из кораблей флота Альфреда, один из двенадцати больших военных судов, которые были построены, чтобы нападать на корабли датчан, грабивших побережье Уэссекса. Мы с Леофриком привели сюда «Хеахенгель» из Гемптона, следуя за флотом Гутрума, и пережили на этом судне шторм, погубивший так много датчан. Тут мы вытащили «Хеахенгель» на берег, сняв с него парус и мачту, и теперь брошенное судно гнило на берегу Уиска.
«Хеахенгель» означало «Архангел». Так назвал судно Альфред, и я всегда ненавидел это имя. Кораблю пристало носить гордое имя, а не плаксиво-набожное, и у него должно красоваться на носу свирепое чудовище – голова дракона, чтобы бросать вызов морю, или же скалящийся волк, дабы внушать ужас врагам.