Достойны всемерного удивления пункты соглашения, где лорд Стьюпид весьма тактично провёл в жизнь соблюдение интересов, воистину, земных. Зная лорда Стьюпида за отъявленного флегму, приходится с искренним удивлением касаться таких положений, как-то:
…§ 12. В виду отсутствия на Марсе (Реоле) денежной системы, выручка от операций компании эквивалентируется в расчётах с Марсом из принятия ста долларов равными одному килограмму хлебных семян, неизвестных на Марсе и интересующих жителей Марса, склонных в большинстве к вегетарианству.
Прим.: Зерно понимается франко Марс.
…§ 14. Право выборки патентов и монопольная постройка аппаратов на земле переходит к г. Стьюпиду, причём в его распоряжение предоставляются марсианские конструктора.
…§ 15. Обмен учёными силами — бесплатно.
…§ 19. В виде компенсации за предоставление своих предприятий для оборудования аппаратов г. Стьюпид получает монопольное право эксплоатации радиоактивных месторождений Марса.
Прим: Гарантируется г. Стьюпиду право на добычу до 2-х кило радиевых солей в год.
…§ 23. Учреждение настоящего общества обуславливается непременною сдачей в аренду на 999 лет эмигрантам российского происхождения участка, удобного для поселения, разм. в 1000000 кв. километров.
Прим. I. Переселенцам гарантируется предоставление рабочей силы из расчёта 2 килограмма пшеницы или хлебных семян за 24 по земному счету рабочего дня.
Прим. II. Переселенцам гарантируется неприкосновенность их политического устройства…
Пузявич, узнав об этом, прослезился и поднёс Луфадуку трёхцветную розетку, а Кошкодавов с необыкновенной серьёзностью поцеловал лорда Стьюпида.
— Вашей твёрдости не забудет русская нация.
По парафировании договора Луфадук намеревается вылететь за правительственными делегатами, а соглашение между ним и лордом Стьюпидом немедленно передано по телеграфу.
Лорд Стьюпид с довольной физиономией пожал руку (жест, наконец, привитый на Марсе) марсианина, причём оное довольное выражение можно объяснить лёгким движением кишечника, крайне нерасторопной части организма лорда Стьюпида.
11. Философия лопнувших сейфов
К вечеру шестого дня пребывания на острове Ковбоев, справедливо предполагая, что Ирена может заскучать на неблещущем особыми внешними данными островке, не говоря уже о простом отсутствии мест развлечений, решил её чем-нибудь позабавить, кроме собирания ракушек с долговязым лордом.
— Пойдёмте, полюбуемся ихтиозаврами. — На недоумевающе-вопросительный взор Ирены Ковбоев показал ей в сторону эмигрантов, с высокого камня забросивших удочки в море.
Пузявич вскочил и галантно пододвинул плосикй камень, предлагая подошедшей Ирене сесть. Солодея, как всегда, в обществе хорошенькой француженки, Пузявич расторопно нёс всевозможный вздор застольно-гостино-пикникового характера на смеси английского с французским. В этом отношении надо отдать справедливость тому же Кошкодавову, весьма порядочно знавшему оба языка и употреблявшего их обыкновенно в розницу.
Варсонофий сидел, мрачно подпершись руками и прострационно глядя на поплавок.
— А-а! Господи! Ковбоев!.. — воскликнул он, обернувшись. — Есть ещё хоть русская душа, на лоно которой можно горечь излить!
Ковбоев поморщился. Излитие кошкодавовой горечи его мало устраивало. Ирена с любопытством взглянула на рыбака.
— Вы что думаете, Ковбоев, легко это всё? Нет! Это вот где! (Сокрушительный удар кулаком в рёберную клетку.) Я чистокровный русский дворянин! Я не какой-нибудь там Пузявич (благо сей последний отошёл с Иреной); пусть он тоже дворянин, да что в этом. Полячок! Сплошной мешок, набитый самолюбием! Он и хорохорится-то неправдоподобно. Разве так говорят истинно русские: «ещё русска не сгинела!»? Это вместо пороха-то в пороховницах? Нет, нет! Вот возьмите, — что есть такое эмигранчество? Вы скажете: два миллиона душ? Э-э, нет! Миллион — явно недостойных. Несть судии могущего козлищ отсортировать! А мы терпи, выноси всё на своих плечах! Непокорства много, бунтовщичества! — Кошкодавов уронил иерейскую слезу. — Взять, с позволения сказать, Николая Николаевича! Без малого — бомбист! Его величество, императора Кирилла, обозвал слюнтяем! Слюнтяем!.. А! Не зря, видно, его на Кавказ в своё время ссылали, вот и Кирилл Владимирович на него свою немилость простёр, — доведётся ему где-нибудь в Висбадене доживать, а чтоб по части престола — и не моги! Вот перелетим сюда мы, достойные, так вы думаете, на том и кончится? Ой, батюшки, ещё какая фильтрация-то пойдёт! Вы думаете, монархия это — статус-кво? Чорта-с-два! Эвольвента кривой и та правильнее! Кто полетит: ясно, возьмут от банковских правленцев списки заграничных вкладчиков в дореволюционное время и их, как кадровых людей, в первую очередь! Потом — имеющих ордена, о! это великая штука — орден! Вдохновение! Порыв! Иному за семьдесят — ленту через плечо, ого! Землю роет! Да-cl Там же следует корпус жандармов! Ну, как без них в новом месте? Невозможно. Ведь неизвестно, что человек в голове-то провозит! Обо всём подумай, умом пораскинь. Я бы сам… Ой! Извините! Клюёт… Эк, ведь я заболтался!.. Казимир! Каз-зимир!.. Друг сердечный, Ковбоев, сделайте милость, пошлите его, да скажите, чтоб крючочек новый принёс.
12. Разжёванный буржуй
Одним из краеугольных камней англо-саксонского темперамента является ощущение жизни через культ home'а.
В это идеально-собирательное понятие втиснуто всё: обеспеченность, домашний очаг, длиннозубая супруга, каминная решётка, тёплая уборная, геморрой, разведение кроликов и внешняя политика… Этот портативный багаж англо-саксы переволокли в Америку, и там понятие home'а вылилось в виде чековой книжки, из которой можно выписать и супругу желаемой масти, и герань на окна, и отчёты о действиях государственного департамента, в общем весь комплекс американского мещанского счастья. Падкие на масштабы американцы утвердили понятие home'а в беспредельных национальных рамках.
Ирена без труда сделала подобное заключение из методической речи Генри.
Якобы увлекаясь рыбной ловлей, при помощи галантно предложенных Пузявичем удочек, Ирена и Генри удалились на достаточно приличное расстояние.
Беспокойные движения Генри, унылые взоры и разнообразные горловые эффекты и спазмы, а также исключительность их положения вообще привели к тому, что Генри выдавил из себя объёмистую речь на тему «Уют и нас двое», имевшую прямым намерением расшатать принципиальные устои Синдиката Холостяков.
Генри был тщательно побрит, закат был на своём месте, слова пригнаны как части фордовского автомобиля, и всё же, несмотря на то, что пожатие пильмсовой руки в местах патетического характера (с вами!., и т. д.) доставляло Ирене явное удовольствие и даже на щеках её гастролировал, несколько отступающий от повседневного, румянец — ей было скучно.
Скучно, безмерно скучно!
Все эти тщательно обеспеченные дни, яхты, загородные поездки, возможность примкнуть к кругам Белого Дома показались ей такими унылыми, как русскому продовольственная карточка в девятнадцатом году.
И пусть лирика в ложных тонах затопила их прижавшиеся друг к другу фигуры, пусть тщательно подобранный в смысле реквизита и бутафории пейзаж сгонял мысли как стадо баранов к одной точке, всё ж таки белокурая головка Ирены не достигла широкого плеча Генри. Она увидела бритый, слегка вздрагивавший подбородок Генри в просящей близости от своего лица, спокойно заглянула в его глаза, в своей серой влаге нёсшие небоскрёбное самодовольство, почему-то подумала о фейерверке и огнях Мулен-Руж, в её памяти, щекотнув приятно, мелькнула бородатая, весёлая физиономия Годара, и она твёрдо сняла руку Генри со своей, встала и поправила волосы.