Позже, когда г-жа дю Кэла и г-н Деказ стали пользоваться милостью короля, первая приезжала в среду после совета и проводила наедине с королем два или три часа, при этом никто не смел их тревожить и входить к ним.
Что касается г-на Деказа, то его очередь наступала вечером: он входил в комнату короля одновременно с его величеством, оставался с ним наедине и выходил от него лишь за четверть часа до того, как король ложился в постель.
Среди всей этой длинной череды мелких обязанностей, которые король возложил на себя и которые он выполнял со скрупулезной точностью, г-на де ла Гравери-младшего волновал лишь один-единственный ритуал.
Он заключался в следующем: ежедневно, вне зависимости оттого, хорошая или плохая стояла погода, его величество выезжал на прогулку и оставался вне стен дворца с трех часов дня до пяти часов сорока пяти минут вечера.
В этих прогулках короля каждый раз сопровождал эскорт из его свиты, и мушкетеров назначали в этот эскорт так же, как и других.
Но поскольку королевская свита была многочисленна, то на долю каждого эта обязанность выпадала только раз в месяц.
Случай распорядился так, что шевалье пришлось двадцать пять дней ждать, пока наступит его очередь.
Наконец она подошла.
Это был ужасный день! Матильда и барон были в восторге: они надеялись: один, что его брат, другая, что ее муж будет замечен королем.
При малейшем проблеске туманность могла стать звездой.
Увы! Злополучная будущая звезда была скрыта за кошмарной тучей — тучей страха.
Так же как наступил этот день, настал и час, когда конвой верхом на лошадях ожидал во дворе.
Король спустился, и, как обычно, едва он сел в карету, лошади понеслись вскачь.
Если бы кто-нибудь взглянул в эту минуту на шевалье де ла Гравери и увидел, каким мертвенно-бледным тот стал, то пожалел бы бедного шевалье.
Он совершенно не в силах был справиться со своей лошадью; к счастью, благородное животное было столь же хорошо выдрессировано, сколь плохо был обучен его хозяин: лошадь управляла всадником.
Умное животное, казалось, все понимало, оно само встало в строй и больше не покидало свое место.
Нет смысла даже и заикаться о том, что можно было бы ухватиться за луку седла: в одной руке шевалье были поводья, в другой — сабля.
Воображение шевалье уже рисовало ему картину того, как он, падая, натыкается на свое собственное оружие, и оно пронзает его; это причиняло ему такую тревогу, что его тело само собой непроизвольно отдалялось от сабли, а его рука — от тела.