Маауни, два или три раза повторив по-французски слово «врач», смогла его произнести довольно внятно, а затем с разбегу нырнула вниз головой с вершины уже знакомого нам грота и с быстротой дорады поплыла к кораблю, трехцветный флаг которого свидетельствовал о его французском происхождении.
Эта последняя строчка показывает, что, пока шевалье жил на Таити, произошла революция 1830 года; но это событие, которое совершенно очевидно многое бы перевернуло в его жизни, если бы он оставался во Франции, здесь за три тысячи пятьсот льё от Парижа прошло для него почти незаметно.
Приблизившись к «Дофину» — таково было название французского брига, — Маауни наполовину поднялась из воды, показав свой великолепный торс, и закричала изо всех сил, хотя и с необычайно мягким произношением:
— Виряча! Виряча!
Несмотря на незначительное искажение, с которым таитянка выговорила это слово, капитан отлично понял, о чем просила пловчиха; он подумал, что заболела королева Помаре, и приказал корабельному врачу «Дофина», молодому человеку двадцати шести-двадцати семи лет, совершавшему свое первое плавание, отправиться на берег.
Увидев, как спускают шлюпку, а в шлюпке разглядев врача, Маауни догадалась, что ее поняли, и, несмотря на настойчивые просьбы молодого врача, уговаривавшего ее вернуться на берег вместе с ним в лодке, она нырнула, появилась на поверхности в двадцати шагах, вновь нырнула, чтобы появиться еще дальше и, намного опередив лодку с четырьмя гребцами, достигла Папеэте.
Не теряя ни минуты, она побежала к хижине двух друзей, одной из тех, что стояли ближе всего к побережью, и закричала:
— Виряч! Виряч!
Затем она вернулась на берег, чтобы отвести доктора в хижину.
Лодка, можно сказать, шла по следу, оставляемому юной пловчихой, и причалила в том же месте, где та вышла из воды.
Доктор спрыгнул на землю, пошел вслед за своей провожатой и через несколько секунд был у порога хижины.
Шевалье бросился к нему и, извинившись за причиненное беспокойство, провел к постели капитана.
Доктор, увидев, что он имеет дело с французами, понял, почему посланница обратилась на «Дофин», отдав ему предпочтение перед другими судами.
Ни о чем не спрашивая, он подошел прямо к больному.
— Как?! — воскликнул он. — Это вы, капитан?
Капитан, уже измученный почти полным упадком сил, открыл глаза и, в свою очередь узнав врача, улыбнулся, протянул ему руку и с усилием проговорил:
— Да, как видите, это я.
— Конечно, вижу, — сказал доктор, — но не в этом дело. Мужайтесь! Что вы испытываете?
Шевалье ощущал жгучее желание узнать, выяснить, откуда доктор и капитан знают друг друга; но, видя, что капитан собирается рассказать о том, что ему приходилось испытывать в эту минуту, он отложил свои расспросы на будущее.
— То, что я испытываю, достаточно трудно передать словами, — отвечал капитан. — Внезапно я почувствовал сильное недомогание, которое сопровождалось крайней слабостью, и это вынудило меня вернуться домой и сразу же лечь в постель.
— А с той минуты, как вы находитесь в постели?
— У меня судороги, дрожь во всех членах и попеременно то озноб, то сухой жар.
— Стакан воды, — попросил доктор.
Затем, подавая его больному, он сказал:
— Попробуйте выпить.
Дюмениль проглотил несколько глотков.
— Все вызывает у меня отвращение, — произнес он, — впрочем, мне трудно глотать.
Доктор двумя пальцами надавил чуть пониже желудка.
У больного вырвался крик.
— У вас еще не было приступов тошноты? — спросил доктор.
— Пока нет, — ответил больной.
Доктор поискал глазами бумагу и перо. Но в хижине, разумеется, не было ни того ни другого.
Дюмениль попросил подать принадлежавший ему дорожный сундучок.
Сундучок принесли.
Ключ от него висел у Дюмениля на шее.
Капитан открыл этот сундучок с такими предосторожностями, словно в нем хранились вещи, которые никто не должен был видеть, достал оттуда бумагу, чернила и перо и передал их доктору; тот, написав несколько строчек, спросил, кто сможет отнести записку на шлюпку.
Это был приказ, адресованный его помощнику, взять в аптечке брига и немедленно доставить ему лауданум, эфир, мятную настойку и нашатырный спирт.