Затем, обращаясь к ла Гравери, он произнес:
— Шевалье, распорядитесь отварить эту траву в литре воды.
Шевалье подчинился с безропотностью ребенка и усердием сиделки.
За это время доктор перетянул больному руку и приготовил ланцет.
Вены на руке вздулись.
— Шевалье, — сказал доктор, — пусть за отваром следят женщины, поручите это им, а сами держите тазик.
Шевалье повиновался.
Врач вскрыл вену; но организм капитана был уже настолько подорван болезнью, что кровь не пошла.
Он сделал надрез более глубоким.
На этот раз кровь пошла, но черная и уже испорченная.
Несколько капель брызнули в лицо шевалье.
Почувствовав, как теплая влага растекается у него по лицу, шевалье отшатнулся и лишился чувств.
Капитан, казалось, хотел воспользоваться этим обстоятельством.
— Сударь, — обратился он к молодому врачу, — я смертельно болен и чувствую это. Я вас прошу, скажите господину де Шалье, что я еще раз поручаю ребенка его заботам, о чем я вчера ему говорил, и что я его умоляю, если случай вдруг сведет его с шевалье де ла Гравери, ни слова не говорить ему о ребенке, если только не возникнут какие-либо очень важные основания для того, чтобы он узнал о Терезе; судить об этих основаниях я доверяю господину де Шалье… Вы меня хорошо расслышали и хорошо поняли?
— Да, капитан, — ответил молодой доктор, проникшийся важностью данного ему поручения. — И я сейчас постараюсь слово в слово повторить сказанное вами.
И действительно, он повторил наказ капитана, ничего в нем не изменив: ни его формы, ни малейшей подробности его содержания.
— Отлично! — сказал больной.
Затем, повернувшись к таитянке, он сказал ей:
— Маауни, побрызгай холодной водой в лицо бедного шевалье.
Маауни, которая, сидя на корточках перед огнем и следя за отваром, даже и не заметила, как шевалье упал в обморок, повиновалась распоряжению капитана с готовностью, выдававшей ее интерес к своему ученику по плаванию.
Шевалье пришел в себя как раз в ту минуту, когда доктор остановил больному кровь и затворил ему вену.
Кровопускание временно облегчило страдания капитана; но к двум часам ночи, несмотря на прием опиума и эфира, начались приступы рвоты.
Доктор бросил на шевалье взгляд, говорившей: «Вот то, чего я боялся».
Шевалье все понял и вышел, чтобы выплакаться от души.
Весь следующий день больному было попеременно то лучше, то хуже.
Однако к вечеру его состояние резко и бесповоротно ухудшилось.
Лицо его было багровым; он почти не мог глотать; выделявшиеся рвотные массы сначала были полны желчи, а потом стали черными и к ним примешивались какие-то темные сгустки, похожие на сажу, в которых легко можно было узнать частички испорченной крови. Врач снял повязку с надреза для кровопускания и увидел на этом месте рану с черным ободком.
И поскольку капитан был все еще в полном сознании, доктор отвел шевалье в сторону и предупредил, что его друг находится в безнадежном состоянии и потому нельзя терять время, если тот намеревается отдать какие-либо распоряжения относительно своего завещания.
Сам же молодой врач, по его словам, был вынужден вернуться на корабль всего лишь на несколько часов; на следующий день он снова собирался навестить капитана, а пока оставлял письменные указания по уходу за больным: шевалье должен был придерживаться их, а главное — ему предписывалось поддерживать и поднимать, насколько это возможно, настроение капитана.
Совет был совершенно бесполезным: болен был человек сильный духом, слабовольным же был тот, кто чувствовал себя здоровым.
С того момента как Дюмениль слег, шевалье ни на минуту не отходил от его изголовья, в свою очередь воздавая ему сторицей за все те заботы, которыми тот окружал его, когда у Дьёдонне была сломана нога; он ухаживал за ним с усердием и нежностью матери, не позволяя, чтобы чьи-то другие руки, кроме его собственных, подносили больному чашку с отваром.
Подобное поведение бедного Дьёдонне требовало от него большого мужества, ведь его тревога была столь велика, что десятки раз, чувствуя изнеможение, он был уже готов покинуть свой пост и бежать куда угодно, чтобы больше не видеть страданий своего друга.
Мы уже видели, что при простом соприкосновении с кровью капитана он упал без чувств.
А после того как врач, по существу говоря, признался бедному шевалье, что больше надеяться не на что, ему стало еще тяжелее выносить все это. Если больной начинал ворочаться в постели, Дьёдонне чувствовал, как у него по всему телу каплями выступает холодный пот; если же, напротив, Дюмениль затихал и забывался сном, Дьёдонне расценивал это состояние как один из самых тревожных симптомов и, тормоша больного, спрашивал его: