Все жители Папеэте провожали гроб и шевалье до самого берега моря.
Они любили капитана, человека честного, хотя и сурового.
Они обожали шевалье, человека мягкого, с нежным сердцем, который всегда готов был дать что-нибудь, а когда не давал сам, то позволял брать.
Мужчины, дойдя до берега моря, простились со своим гостем.
Женщины же не пожелали расстаться с ним здесь: они бросились в море и, подобные сиренам, поплыли рядом со шлюпкой.
Некоторые, посчитав расстояние, которое предстояло преодолеть, несколько чрезмерным, прокричали шевалье свое прощальное приветствие и покинули его на полпути.
Но пять или шесть держались бодро, и, подплыв к кораблю, Дьёдонне, будь он магометанином, вполне еще мог бы иметь, согласно завету пророка, четырех законных жен.
В тот миг, когда шевалье поставил ногу на трап корабля, Маауни, вся в слезах, бросилась ему на шею, спрашивая, не хочет ли он увезти ее с собой во Францию.
Мысль о жертве, на которую ради него была готова пойти эта прекрасная дочь природы, глубоко тронула шевалье; он заколебался, не принять ли ему эту жертву, но вспомнил совет своего друга: «Не отдавай больше никому свое сердце, даже кролику: его могут насадить тебе на вертел».
Он не дал размягчить себе сердце, отвернулся, отстранил прекрасную Маауни и устремился на палубу корабля.
Таитянки еще некоторое время кружили как сирены вокруг брига; но их друг шевалье не показывался, и они стали удаляться, отплывая к острову.
Два или три раза Маауни останавливалась и поворачивала голову в сторону брига; но, не видя Дьёдонне, она уверилась, что окончательно покинута, нырнула, чтобы смыть свои слезы, и появилась на поверхности с улыбкой на устах и смеющимися глазами.
Мы упоминаем об этом, чтобы наши читатели, убаюканные романсами, в которых юные островитянки, покинутые европейцами, умирали от тоски, поджидая их на берегу моря и обратив свой взор в ту сторону, где корабль неблагодарного скрылся на горизонте, — так вот, мы упоминаем об этом, повторяю, чтобы наши читатели не предавались чрезмерному умилению по поводу таитянской Ариадны.
Дьёдонне не появился больше на палубе, потому что устраивал в своей каюте гроб с телом друга; он решил не расставаться с ним ни на мгновение в течение всего плавания.
В то время как он был занят этими хлопотами, в каюту вошел премилый черный спаниель, с любопытством следя своими большими умными, почти человеческими глазами за действиями шевалье.
Заметив его, шевалье рухнул на стул и заплакал.
Он вспоминал эту трогательную фразу, которую вчера утром, всего лишь сутки назад, произнес его друг: «Если переселение душ существует, я буду умолять милосердного Бога вверить мне шкуру собаки, и в этом облике, где бы я ни был, я разорву свою цепь, чтобы отыскать тебя».
Он обнял обеими руками голову собаки — так, будто это была голова человека.
Собака, без сомнения напуганная подобным проявлением чувств, тем более что шевалье, вероятно, при этом не проявил особой осторожности, убежала.
Со слезами на глазах шевалье спросил у матроса, помогавшего ему устанавливать гроб, кому принадлежит эта прелестная собака, столь любопытная и одновременно столь пугливая.
Матрос ответил, что это собака одного из пассажиров, и, вероятно, чтобы шевалье меньше придавал значения ее исчезновению, добавил, что она вчера вечером родила четырех великолепных щенков, но трех из них утопили в море, и, по всей видимости, именно страх, что и с четвертым тоже может что-нибудь случиться, помешал ей со всей пылкостью ответить на ласки шевалье.
— Впрочем, — заметил шевалье, покачав головой, — мне настойчиво советовали никому не отдавать свое сердце; собака хорошо сделала, что убежала, иначе я был бы вынужден ее прогнать.
Матрос расслышал эти слова шевалье, но поскольку он был человеком сдержанным и неболтливым, то, хотя и не понял их значение, не стал спрашивать объяснение.
Вечером подул попутный ветер и капитан решил выйти в море; подняли якорь и взяли курс на Вальпараисо, куда «Дофин» должен был доставить одного из своих пассажиров.
Шевалье не забыл, какие мучения доставила ему морская болезнь во время плавания из Гавра в Нью-Йорк и из Сан-Франциско на Таити; поэтому первое, что он сделал, когда почувствовал, как корпус корабля качается под его ногами, — лег на свою койку и вверил заботу о себе своему матросу.
Это было небесполезным шагом: три дня, в течение которых шевалье не отважился выйти на палубу, стояла превосходная погода, но после этого налетел шквал и море было неспокойным целых две недели.