С обществом Шартра он установил только те отношения, которые были необходимы, чтобы не превратить его в объект назойливого любопытства, которое всякое проявление крайней чудаковатости вызывает в провинции, где для человека, проживавшего ранее в Париже, самой большой странностью было бы считать, что он сможет обойтись без какого-либо знакомства с провинциалами.
Шевалье особенно заботливо следил, чтобы его отношения из вежливых и доброжелательных не перерастали в дружеские. Если в небольшом кругу своих знакомых он позволял себе поддаться очарованию беседы, если вследствие каких-либо благоприятных обстоятельств он чувствовал некоторую симпатию к мужчине; если цепляющиеся атомы его рассудка или его сердца грозили соединиться с такими же атомами женщины, молодой ли, старой ли, красивой или безобразной, он рассматривал это расположение своего духа как предостережение свыше и бежал от мужчины или женщины, слишком милого и обходительного создания, как будто это создание, вместо того чтобы подарить ему нежную дружбу, могло заразить его чумой; он оставлял свое лучшее обхождение для глупцов и для злых людей: несмотря на малую населенность старого Шартра, их было предостаточно в этом городе, избранном для себя шевалье.
Шевалье де ла Гравери придерживался не менее строгих правил и в своей личной жизни.
Он изгнал из своего дома собак, кошек и птиц — в них он увидел повод для неприятностей.
У него была всего лишь одна служанка; он нанял ее, так как она превосходно готовила, но была при этом стара и сварлива, и шевалье всегда мог ее держать на почтительном расстоянии от своего сердца, безжалостно прогоняя ее прочь, но не тогда, когда старуха его раздражала, а, напротив, когда он начинал замечать, что ему весьма приятны ее услуги.
В этом отношении Небо, казалось, задалось целью осчастливить г-на де ла Гравери, дав ему Марианну, то есть ту служанку, что во второй главе этой истории, как мы видели, обрушила целый водопад на голову своего хозяина и на собаку, встреченную шевалье.
Марианна была уродлива, и она сознавала это, что в немалой степени сформировало у нее один из самых отвратительных характеров, с какими шевалье когда-либо приходилось встречаться.
Сердечные огорчения — а несмотря на недостатки своей внешности, Марианна обладала сердцем, — сердечные огорчения ожесточили ее характер, и под благовидным предлогом мести одному улану, изменившему ей, она третировала беднягу-шевалье, не подозревая об удовольствии, какое ему это доставляло, ибо он имел в ее лице такую служанку, к которой при всем желании невозможно было привязаться.
Но признаемся, что дерзость Марианны, ее злобный и сварливый нрав, ее безумные требования были не единственными качествами, свидетельствовавшими в ее пользу в глазах шевалье.
Марианна имела неоспоримое превосходство искусной поварихи над самым хваленым шеф-поваром Шартра, и мы мельком уже упоминали об этом в начале нашего повествования.
Чревоугодие стало любимым грехом г-на де ла Гравери. Сжав в комочек свое сердце, он позволил значительно расшириться своему желудку; меню ужина играло огромную роль в его жизни, и, хотя расстройство желудка порой доказывало ему, что, подобно всем земным наслаждениям, чревоугодие имеет свою обратную сторону, он с неослабным нетерпением каждый день ждал того часа, когда сядет за стол, и при этом кулинарное искусство Марианны ничуть не падало в его глазах.
Понемногу г-н де ла Гравери настолько привык к этому существованию улитки, что малейшие происшествия, случавшиеся в его жизни, превращались для него в целые события; жужжание комара вызывало у него лихорадку; а поскольку он, подобно всем людям, сверх меры поглощенным заботами о своей собственной персоне, дошел до того, что без конца щупал себе пульс и изучал свой душевный настрой, то время от времени его покой все еще нарушался; однако возмутителями спокойствия были ничтожные атомы, которые в его взволнованном воображении, как в микроскопе, увеличивались в десятки раз. В последнее время, застыв в оцепенении от этого полного отсутствия каких-либо эмоций, он так сильно боялся всего способного нарушить его спокойствие, что, подобно трусам, испытывал страх перед самим своим страхом.
Было бы, однако, неправильным утверждать, что сердце г-на дела Гравери определенно стало злым, что он позаимствовал немного жесткости у той раковины, в которой укрылся; но мы должны признать, что вследствие этой постоянной заботы шевалье о самом себе его врожденные достоинства, из-за их чрезмерности порой превращавшиеся в недостатки, значительно ослабли, и теперь уровень их был столь же низок, сколь прежде он был высок. Его доброта стала негативной, он не мог выносить мучений себе подобных; но его человечность проистекала скорее из нервного потрясения от самого вида страданий, разделить которые его могли призвать, нежели из чувства подлинного милосердия. Он охотно удвоил бы сумму раздаваемой милостыни, лишь бы это избавило его от вида нищих; жалость стала для него всего лишь неким ощущением, в котором сердце перестало принимать какое-либо участие, и чем больше он старел, тем больше его сердце иссыхало.