Но шевалье принял решение, а он был, что называется, твердолоб: если бы Марианна осмелилась сделать ему замечание, он припомнил бы ей обрушенное ему на голову ведро воды, что он ей так и не простил, и величественным тоном (воздействие его он неоднократно имел возможность оценить)заявил бы ей: «Марианна, мы больше не может жить под одной крышей; даю вам расчет!»
Эта фраза, произнесенная с подобающим величием, всегда приводила к тому, что мадемуазель Марианна становилась как шелковая.
Но с некоторого времени Марианна стала сварливее, чем обычно, и шевалье предполагал, что переполнявшее ее раздражение по отношению к нему вызваны предложениями г-на Легардинуа, мэра Шартра, добивающегося того, чтобы она покинула шевалье и поступила на службу к нему в дом.
А поэтому было весьма вероятно, что, если в подобных обстоятельствах шевалье отважится на свое величественное «Даю вам расчет!», Марианна действительно возьмет расчет и уйдет от него.
Шевалье удалось победить свои сердечные симпатии и привязанности, но он был не в силах заглушить вопль своего желудка.
Марианна была пусть не самая любезная, но зато самая умелая кухарка, какая когда-либо у него была.
Вот что заставляло его так опасаться встречи с Марианной на кухне, и вот почему у него стало так легко на сердце, когда он обнаружил, что ее там нет.
Итак, шевалье воспользовался обстоятельствами и торопливо приблизился к буфету.
Буфет был закрыт на ключ.
Марианна была очень аккуратна.
Тогда он взял нож и, зацепив им замочную задвижку, попытался открыть буфет без ключа.
Но тут он подумал, что скажет Марианна, если она вернется именно в эту минуту и застанет его на месте преступления, уличив во взломе собственного буфета.
Собственного? А был ли он все еще его собственным? Разве Марианна когда-нибудь говорила: «Кухня господина шевалье»?
О нет! Марианна говорила: «Моя кухня».
Нож выпал из рук Дьёдонне, и он с безнадежным видом оглядел все вокруг себя.
Рядом с дверью, на высокой полке, вне досягаемости каких-либо хищных зверей, он заметил курицу; утром он съел всего лишь одно ее крылышко.
Итак, не считая крыла, птица оставалась нетронутой.
А это была отменная пулярка из Ле-Мана.
Очевидно, памятуя об ужине шевалье, Марианна рассчитывала наилучшим образом распорядиться этими остатками, выглядевшими самым аппетитным образом: белое мясо, пропитанное жиром, обжаренное до золотистой корочки, такое нежное, уютно покоящееся в собственном соку.
Воображение шевалье в несколько секунд нарисовало ему, как он вкушает эти сочные остатки пулярки, приготовленные в виде фрикасе под маринадом, под байонезом или майонезом (мнения ученых разделились в этом вопросе кулинарной технологии), и хотя все эти закуски были несколько грубоваты, как и все блюда повторного приготовления, шевалье обожал их до невозможности.
Поэтому его взгляд стал обшаривать все углы и все полки в надежде, не послала ли ему счастливая случайность какое-нибудь другое съестное, которое заняло бы место пулярки в его планах.
Но шевалье искал напрасно: он ничего не нашел.
Тогда он взял птицу за ножки, поднес ее к глазам и принялся изучать, испуская вздохи сожаления и вожделения, изо всех сил подавляя желание тут же впиться в нее зубами.
Он все еще занимался этим осмотром и, возможно, поддался бы искушению, как вдруг скрип уличной двери, поворачиваюшейся на заржавевших петлях, положил конец его колебаниям.
Шевалье вышел победителем из этого сражения, которое его сердце вело с его желудком. Он решительно спрятал пулярку под полу своего домашнего халата и взобрался по лестнице, ведущей из кухни, с ловкостью и проворством, которые он в свои сорок пять лет и не предполагал вновь обнаружить в своих ногах.
Выйдя из кухни, он чуть не столкнулся с Марианной.
Он проворно укрылся в кладовой и стоял там, едва переводя дух, до тех пор, пока Марианна не спустилась в кухню, расположенную в цокольном этаже, как теперь принято выражаться.
Тогда он на цыпочках, стараясь не дышать, вышел из кладовой, добрался до лестницы и, перешагивая сразу через две ступени, вернулся в свою комнату, закрыл дверь, затворил ее на задвижку и упал на стул.
Силы оставили его.
Шевалье хватило пяти минут, чтобы прийти в себя; он вновь поднялся на ноги, подошел к окну, решительным жестом открыл его, подозвал собаку, которая все так же сидела на одном и том же месте, словно обратясь в сфинкса, и величественным движением руки кинул ей курицу.