Улыбка, блуждавшая на толстых губах младшего лейтенанта, не отличалась особой ироничностью; но он выглядел таким счастливым, таким довольным даром, доставшимся ему в удел от природы, что можно было бы отважиться и недвусмысленно дать понять этому бравому молодому человеку, что ему есть о чем сожалеть в этом мире.
— Следует признать, мой дорогой друг, что вы еще очень-очень молоды, — говорил этот блестящий офицер своему товарищу. — Как! Вот уже месяц гризетка принимает вас у себя в комнате, она мила, вы тоже не уродливы; ей восемнадцать лет, но и вы далеко не старикашка; она нравится вам, и вы нравитесь ей, и, тысяча чертей, вы все еще довольствуетесь самой невинной и платонической формой любви. Знаете ли вы, мой дорогой Грасьен, что вы тем самым способны нанести бесчестье всему офицерскому корпусу, начиная с полковника и кончая старшим трубачом, и что это, наконец, целый год еще может служить поводом для насмешек со стороны тех доблестных служак, которых его величество король Луи Филипп дал нам в сотоварищи.
— Ах, мой дорогой Лувиль, — отвечал тот, кого только что называли Грасьеном, — не все обладают вашей дерзостью, и я не тешу себя славой записного покорителя женских сердец; да и к тому же присутствия третьего достаточно, чтобы заморозить меня в ту минуту, когда я сильнее всего испытываю любовное влечение.
— Как это третьего? — воскликнул младший лейтенант, подпрыгнув на стуле и удостоверившись, что его усы по-прежнему сохранили твердость шила. — Разве вы не говорили мне, что она совсем одна, что она живет одиноко, что она имеет счастье принадлежать к той счастливой категории детей, которые появились на свет случайно и не имеют ни отца, ни матери, ни брата, ни дяди, ни кузена — в общем, ни одного облачка из тех, что омрачают этим бедным девушкам единственные приятные минуты их существования, без конца толкуя им о венчании и о супружеской жизни с каким-нибудь честным столяром или добропорядочным жестянщиком, в то время как офицер, и особенно младший лейтенант, может сделать их гордыми и счастливыми, как королев, не предпринимая и половины всех этих кривляний.
— Я сказал вам правду, Лувиль: она круглая сирота, — ответил Грасьен.
— Но кто же вас тогда останавливает? Кто вас удерживает? Неужели мадемуазель Франкотт, хозяйка той лавки, где она работает, повадилась приходить и слушать те нежности, что вы нашептываете на ушко вашей возлюбленной? Может, эта старая гусыня хочет узнать, так же ли сейчас крутят любовь, как в тысяча восемьсот восьмом году, или же, очерствев под старость сердцем, она сделалась блюстительницей нравственности? Если дело обстоит именно так, то тогда, Грасьен, смело садитесь напротив нее и напомните ей об одной вечеринке, во время которой гусары пятого полка вымазали ее в саже, наказав за то, что она совершила чудо умножения, но не хлебов и рыб, а своих любовников. Каково! Что скажете на это? Мне кажется, я вам дал в руки достаточно действенное средство, чтобы вы могли избавиться от этой вестницы несчастья.
Грасьен покачал головой.
— Это все не то, — сказал он.
— А что же тогда? — спросил Лувиль.
— Мадемуазель Франкотт предоставляет ей полную свободу, как и другим своим работницам.
И он вздохнул.
— Тогда, — продолжал Лувиль, — это, должно быть, хозяйка комнаты?
— Нет.
— А! Значит, подружка, ревнивая подружка? Ну, я угадал; ведь нет лучшего средства сберечь честь девушки. Что ж, готов пожертвовать собой.
— Что вы имеете в виду?
— Я возьму подружку на себя, будь она даже страшной, как смертный грех. Ну, как?! Разве это не преданность? Или я ничего не смыслю в этом.
— Вы далеки от истины, дорогой друг.
— Но, тысяча чертей, что же тогда?
— Вы будете смеяться, Лувиль. Знаете ли вы, из-за кого остаются невысказанными все мои слова и мольбы о любви? А ведь они желают только одного — вырваться на волю! Знаете ли вы, кто подавляет, а вернее, сдерживает все мои вольности, хотя я умираю от желания позволить их себе, кто замораживает мои самые страстные порывы, кто заставляет меня запинаться посреди начатой фразы, кто делает меня скромным и целомудренным, глупым и смешным, в то время как я хотел бы быть совсем другим? Угадайте! Держу пари на сто против одного!
— Даже если бы вы поставили тысячу против одного, мы и то не слишком бы продвинулись вперед. Ну же, Грасьен, выкладывайте; вы знаете, что я не силен в подобных ребусах.