— Моей честью дворянина, я клянусь вам в этом.
— Хорошо, я вам очень признателен, брат! — сказал шевалье, переводя дыхание.
— Но почему вы мне признательны?
— Благодаря вам пелена спала с моего сознания; ведь, раз я не могу признать несчастную Терезу своей дочерью, я волен принять другое решение, которое уже приходило мне в голову: я волен сделать ее моей женой и, брат мой, я вам также клянусь своей честью дворянина, что через несколько месяцев я подарю вам, слышите, в свою очередь, клянусь вам в этом, либо чудного крепыша племянника, либо очаровательную крошку племянницу.
От ярости барон подпрыгнул на постели.
— Убирайтесь отсюда, сударь! — сказал он, — уходите немедленно и не вздумайте больше появляться здесь никогда! А если вы не откажетесь от выполнения этого чудовищного, постыдного намерения, в котором имели дерзость признаться мне, клянусь честью, что употреблю все свое влияние, чтобы помешать вам.
Шевалье, который чувствовал себя все более и более независимым, не обратил на угрозы брата почти никакого внимания. Он взял свою шляпу, позвал непринужденно Блэка и, закрыв дверь, оставил барона наедине со своим задушенным петухом-кохинхином и в таком отчаянии, которое не поддается никакому описанию.
Глава XXXI,
В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ, КАК ПИРАТЫ С ИТАЛЬЯНСКОГО БУЛЬВАРА РУБЯТ ШВАРТОВЫ И УВОДЯТ КАРАВАНЫ
Мысль, которой шевалье де ля Гравери поделился со своим старшим братом и которая вызвала столь сильное раздражение нервной системы последнего, казалась нашему герою вполне осуществимой; поэтому, несмотря на неудачу тех шагов, которые он предпринимал вот уже по меньшей мере около двенадцати часов, шевалье выглядел весьма довольным, покидая особняк на улице Сен-Гийом.
— Один отказывается жениться на этом прелестном маленьком ангелочке, — говорил он, — другой старается помешать мне дать ей имя, которое принадлежит ей от рождения. Ну, что же, я ловко проведу их обоих! Право, я был настолько неразумен, что покинул Шартр, отважился путешествовать в этом проклятом мальпосте, который наградил меня ломотой во всех суставах, и, вероятно, я должен был бы, если бы у меня было чуть больше здравого смысла, как можно быстрее излечить ее с помощью растираний — я был так простодушен, что чуть не умер от холода под дверью этого старого сумасшедшего эгоиста, а теперь вот в такой-то час обиваю мостовые Парижа без белья, без одежды, без крыши над головой, когда так легко одновременно мог бы дать и состояние бедной Терезе, и отца ее ребенку!.. И я сделаю это, клянусь Господом! я сделаю это, а мой брат, рассчитывающий на наследство, останется с носом! Разумеется, если в глазах общества я буду носить титул ее супруга, то для нее я навсегда останусь только отцом.
На этом монолог шевалье был прерван, он услышал, что кто-то его зовет.
Он обернулся и увидел лакея своего брата, бежавшего за ним с небольшим чемоданом на плече.
— Господин шевалье, господин шевалье! — кричал тот, приближаясь к нему, — вы забыли ваш чемодан.
— Мой чемодан? — переспросил шевалье, остановившись. — Но черт возьми! у меня не было с собой никакого чемодана, насколько по крайней мере мне известно.
— Однако, сударь, — едва переводя дыхание, возразил лакей, догнав де ля Гравери, — этот саквояж поставил в углу привратницкой именно тот кучер, что привез вас. Мадам Вильхем, привратница, в этом уверена.
Шевалье взял чемодан из рук лакея, осмотрел его со всех сторон и, наконец, на верхней крышке заметил разорванную пополам карточку, на которой прочел следующее имя и адрес:
— Черт! — вскричал шевалье. — Вот это ошибка, о которой я не буду сожалеть, и теперь я уверен, что смогу найти моего знакомого, когда пожелаю.
Дьедонне поблагодарил лакея, присоединил к словам благодарности луидор, сделал знак носильщику, поставил ему чемодан на плечо и пустился в путь в поисках отеля, где бы он мог отдохнуть от дороги и волнений.
Шевалье нашел такой отель на улице Риволи.
Заняв комнату на первом этаже, чтобы не утруждать себя, поднимаясь слишком высоко, разведя в камине жаркий огонь, теплу которого он подставил свою поясницу и плечи, так что едва не поджарил их; устроив Блэка на подушках, которые без всякого стеснения снял с дивана, обитого утрехтским бархатом и украшавшего отведенную ему комнату, шевалье лег в постель, но против всяких ожиданий и, несмотря на усталость, сон никак не шел к нему.
В то время, когда его мозг был разгорячен спором с братом, он полагал, и мы слышали, как он говорил это сам себе, что его женитьба на Терезе была бы самым простым, самым обычным и самым естественным делом на свете; но с тех пор, как случай открыл ему имя соблазнителя молодой девушки, он стал размышлять более хладнокровно, и каждый его новый довод «за» наталкивался на возражения, возмущавшие его деликатность и порядочность, самым серьезным из них было вот это:
— Действительно ли он получил неопровержимые доказательства того, что Тереза не была его дочерью, и в том случае, если бы его отцовство вдруг подтвердилось, какими бы сдержанными не были его отношения с молодой женщиной, разве этот союз не был бы глубоко безнравственным и порочным делом?
И еще, кто мог бы поручиться, что у барона нет какого либо свидетельства об этом рождении, свидетельства, которое его старший брат скрывал бы от шевалье до тех пор, пока ему это выгодно, но которое он предал бы гласности ради мести в тот день, когда это свидетельство могло бы вызвать скандал по поводу кровосмесительного союза.
При мысли об этих двух помехах, которые угрожающе маячили в глубине его рассудка, а быть может, и сознания, к шевалье быстро вернулись вся его нерешительность, все его опасения и тревоги. Он решил не отбрасывать окончательно этот план, который казался ему славным Дамокловым мечом, занесенным над головою старшего брата, но в то же время он пришел к мысля сделать все необходимое, несмотря на свою привычку к лени и тягу к покою, испробовать все средства, чтобы любовь бедной Терезы имела другой исход.
Будучи страшно взволнован, Дьедонне то так, то этак вертелся в кровати и в конце концов, опасаясь таким образом заработать себе новую ломоту во всех суставах, шевалье решил встать.
Он оделся, кое-как скрыл под своим жилетом, застегнув его до самого верха, сомнительную свежесть и чистоту рубашки и вышел в надежде, что на свежем воздухе у него, возможно, родятся новые идеи, которых ему недоставало, пока он сидел, закрывшись в гостиничном номере.
Мы говорили, что де ля Гравери по сути своей был фланером и, несмотря на серьезные заботы, свалившиеся ему на плечи, он обнаружил на улицах Парижа, по которым он ходил вот уже семнадцать или восемнадцать лет, слишком много предметов, вызывающих любопытство и переключающих его мысли на другой лад.
Во-первых, это были омнибусы, изобретение совершенно новое для де ля Гравери, который разглядывал их с любопытством.
Затем шли разного рода торговцы, магазинчики с товарами на любой вкус, кафе, роскошь которых с некоторого времени достигла размеров, вызвавших изумление у бедного шевалье, и которые на каждом шагу заставляли его в восхищении замирать на тротуаре.
Блэк среди всей этой суматохи и толкотни казался не менее растерянным, чем де ля Гравери; он бегал взад-вперед с ошарашенным и испуганным видом, толкаемый одними, останавливаемый другими, каждые пять минут теряя своего хозяина, и тогда в поисках его он обшаривал всю улицу, бегая с высоко поднятой головой, держа нос по ветру, заходя во все двери, которые находил открытыми, обнюхивая каждого прохожего, исчезая и вновь появляясь и опять исчезая, так часто и незаметно, что шевалье стал испытывать живейшее беспокойство.
— Тысяча чертей! — проговорил он. — Если и дальше так будет продолжаться, то я не премину потерять свою собаку. А это очень просто, ведь в тот день, когда человек подвергается метемпсихозу, он также перенимает и привычки того тела, в которое Господь поселяет его душу. И я вас спрашиваю, кто узнал бы важного и серьезного капитана гренадеров Думесниля в этой собаке, что носится как сумасшедшая, вместо того, чтобы благоразумно держаться рядом со мной.