Я застываю, как вкопанный. Эвангелина, одетая в голубую мантию, цвет, который так идет её чернильным волосам, изучает один из моих рисунков. Она проводит пальцем по портрету Натали.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.
Она отрывает глаза от картины.
— Я кое-что тебе принесла.
Мы усаживаемся на мою скрипучую кровать. Мои ноздри заполняет легкий аромат лилий Кольдер, когда Эвангелина убирает волосы на одну сторону, застенчиво мне улыбаясь. Меня охватывает тоска. Бьюсь об заклад Эвангелина бы не испугалась, если бы я укусил её. На самом деле, я знаю, что ей бы это даже понравилось; всем Дарклингам нравится. Я сердито отбрасываю эту мысль куда подальше. У меня не должно быть подобных мыслей. Кроме того, если я укушу Эвангелину, то могу заразиться вирусом Разъяренных. Порой я забываю, что она заражена; на вид она совсем здорова.
Эвангелина протягивает мне резную деревянную шкатулку.
— Я нашла её у Анноры в комнате. Подумала тебе может понравится, — говорит она.
Я открываю шкатулку и медленно вытряхиваю из неё содержимое, бережно изучаю каждый предмет. Я подавляю эмоции, когда понимаю что это за предметы: все самые ценные мамины вещицы.
Три выцветших фото: на одном из них я, будучи еще совсем мальцом, на другом вся моя многочисленная семья, а на третьем мама с папой в день их свадьбы. Есть и другие памятные вещи, например, памфлет Фронта Легиона "Освобождение" с фото Сигура на нем; золотой амулет в форме, похожей на четвертинку круга, со странной надписью по ободу, и прядь белых волос, перевязанных ленточкой.
Эвангелина слегка прикасается к моей ноге, когда я смотрю на мамины вещи. Все происходит так естественно, что я и не думаю убирать её руку.
Последними вещами в шкатулке, оказываются восемь конвертов, перевязанных вместе веревочкой. Все они адресованы мне. Я в нетерпении из открываю. В каждом конверте открытка к моему дню рождению, сделанная её руками. Одна на каждый год, пока мы были с ней врозь.
— Эш, она никогда о тебе не забывала, — говорит Эвангелина.
Одинокая слезинка скатывается по моей щеке. Я в смущении отворачиваюсь.
— Все хорошо, — шепчет она, вытирая слезу с моей щеки.
Её рука задерживается на моем лице и по моей коже пробегают мурашки, в том месте, где она касается меня. Лунный свет, проникающий через распахнутое окно, заставляет её кожу казаться переливчатой и блестящей. Мой пульс учащается.
— Аннора столько мне про тебя рассказывала, — говорит Эвангелина. — И должна признаться, я тебе немного завидовала.
— Мне? Почему? — удивляюсь я.
— У тебя были люди, которые тебя любили. Твоя мама, папа, — говорит она. — Я потеряла своих родителей во время войны. Я так по ним скучаю. Я так...
— Одинока, — заканчиваю я за неё предложение.
Она кивает, её пальцы переплетаются с моими.
— Но я больше не одинока, теперь в моей жизни есть ты.
Жизнь была бы намного проще, если бы моей девушкой была Эвангелина. Но это не она, моя девушка — Натали. Я отпускаю её руку. Уязвленная этим Эвангелина, отворачивается.
— Могу я повидаться с Аннорой? — спрашивает она.
Я киваю.
Мы проникаем в склеп, старясь не разбудить папу. Мама сидит скорчившись в углу комнаты, дрожа от боли. Её дыхание громкое и булькающие, будто в легких скопилась жидкость. Наступила последняя стадия болезни. Горе съедает меня изнутри. Я всегда мечтал, что, если она вернется, то пустота, которая осталась после её ухода, исчезнет, но пустота только разрослась.
Эвангелина зажимает рот рукой, сдерживая рыдания.
Я пячусь назад, стараясь не находится слишком близко, и изучающе смотрю на маму, пытаясь найти признаки той женщины, которую я помню с детства. Я вижу проблески: она читала мне, когда я был совсем маленьким, огонь в ее глазах, когда она говорила о движении за гражданские права Дарклингов, как они танцевали и пели с папой на свою годовщину, ее щека покоилась на его руке, ее длинные темные волосы волнами струились по ее спине.
Теперь же её волосы сильно поредели, так как выпадают клочьями; глаза пожелтели; тело гниет. Она не моя мать — она чудовище. Как бы мне хотелось, чтобы она никогда не возвращалась. Я не хочу помнить её такой.
Она стонет и вздрагивает, когда боль волнами накрывает её тело.
— Мама, — говорю я, мой голос срывается.
Я должен что-то сделать, но что я могу? Нет лекарств, которые могли бы помочь ей, а уж тем более вылечить.
Эвангелина, не раздумывая, мчится к ней.
— Эвангелина, нет! — предостерегаю я.
— Эш, я уже заражена, — напоминает она.
Эвангелина нежно гладит маму по спутанным волосам, успокаивая её. Я так благодарен ей за то, что она здесь и может, в отличие от меня, утешить маму.
— Спасибо тебе, — говорю я Эвангелине.
Я сажусь на колени недалеко от них, вне досягаемости от маминого укуса.
Маму пронизывает еще одна волна боли, и она рыдает. Эвангелина обнимает её.
— Аннора обычно пела Разъяренным, когда ухаживала за ними, дежуря в палате, — говорит она мне. — Это их успокаивало. Эш, спой ей.
Мой разум пуст. Я не могу думать ни о каких песнях. А потом на ум приходит одна мелодия, колыбельная, которую мне пела когда-то мама, когда я был еще маленьким. Слова медленно вспоминаются, и я тихонько ей напеваю.
— Тише, тише, не рыдай
И скорее засыпай.
Колыбельную свою,
Для тебя сейчас пою.
Пусть тебе приснится сон,
Где с тобою мы вдвоем.
Искренне люблю тебя,
Я с тобою навсегда.
Мама вздыхает и перестает дрожать. Похоже, это ей чуть-чуть помогло. Она пытается улыбнуться, но у неё не очень выходит.
— Эш... — шепчет мама.
Она протягивает ко мне свою когтистую руку.
Я замираю в нерешительности.
Она же моя мама.
Я осторожно протягиваю руку, и наши пальцы соприкасаются. Я улыбаюсь, но это улыбка горечи, потому что мы оба знаем, что возможно это последний раз, когда мы прикасаемся к друг другу.
Глава 26
Эш
Обычно я не стремлюсь попасть в школу, но я отчаянно хотел увидеть Натали. Я подбираю по дороге Жука и спешу скорее на городскую площадь, не делая свой обычный крюк вниз к городской Окраине, чтобы пройти мимо Пограничной стены.
— Как все прошло вчера с мистером Табсом? — интересуется Жук.
У нас не было возможности поговорить об этом прошлой ночью, так как вместе с Натали явился и Себастьян. Я рассказал ему, что случилось, о том, что Натали с Эвангелиной собираются провести с Золотым Дурманом кое-какие анализы, чувствуя себя немного бесполезным из-за того, что сам больше ничем не могу помочь.
— Надеюсь, что они уже в ближайшее время что-то выяснят, прежде чем еще чью-нибудь смерть повесят на какого-нибудь Дарклинга, — говорит Жук, напоминая мне о моем аресте на прошлой неделе.
— Уверен, Натали это выяснит, — говорю я.
— Слышал чего-нибудь от неё? — спрашивает Жук, когда мы выходим на городскую площадь.
— Нет.
— Может быть, покинув прошлой ночью Парк, она прямиком пошла спать, — говорит Жук.
— Может быть, — говорю я.
На площади перед школой собралось около тысячи протестующих, которые держали высоко над головой плакаты. Одни поддерживали Закон Роуза, другие призывали правительство Стражей освободить Дарклингов. Тетка Жука выкрикивала в мегафон призывы и лозунги, заводя толпу, её длинные дреды покачивались в унисон каждому слову.