Перевод – это нечто среднее между написанием стихотворения и решением кроссворда. Многие слова бесполезно искать в словаре, они похожи скорее на грамматические шурупы, скрепляющие предложения. И ты можешь часами пялиться на них, пытаясь понять, что они значат. Но если понял, то уже никогда не забудешь. Le grand Meaulnes («Большой Мольн» по-нашему) – это история о мальчике по имени Августин Мольн. Он обладает неким очарованием, как Ник Юи, и это позволяет ему влиять на людей. Он снимает комнату в квартире у Франциско, сына учителя. И именно Франциско рассказывает нам его историю. И все это время мы слышим шаги Мольна в комнате наверху, еще до того, как увидим его воочию. Это гениально!
Я решил попросить мадам Кроммелинк научить меня французскому. Правильному французскому, а не тому, который мы проходим в школе. Я уже даже позволил себе помечтать о том, как получу аттестат и тут же отправлюсь во Францию. А там – французские поцелуи! Те самые, с языком.
Дворецкий не открывал целую вечность. Даже дольше, чем на прошлой неделе.
Мое нетерпение нарастало, я чувствовал, словно кто-то пытается оттянуть мое французское будущее. Я надавил на звонок.
Дверь тут же распахнулась, и на пороге возник мелкий, розоволицый мужичонка, весь в черном.
– Здрас-сте.
– Здрасте.
Дождь усилился.
– Здрас-с-сте.
– Вы – новый дворецкий?
– Дворецкий? – Розовощекий рассмеялся. – Господь милосердный, нет! Я Франциск Бенедикс. Священник церкви Святого Гавриила. – Только теперь я заметил его белый воротничок, похожий на собачий ошейник. – А ты кто?
– Я пришел увидеть мадам Кроммелинк.
– Франциск! – Шаги по деревянной лестнице – скрип-скрип-скрип (обувь на каблуках) Женский голос донесся из глубины дома. – Если это установщики антенн, скажи им, что я уже пробовала крутить ручку во все стороны, но без толку, они, должно быть, вырубили вещание… – Она заметила меня.
– Этот паренек хочет увидеть Еву.
– Этому пареньку лучше зайти. Во всяком случае, пока не утихнет дождь.
Сегодня зал был мрачным, темно-синим, словно пещера, скрытая за водопадом. Краска на синей гитаре облупилась и теперь шелушилась, словно экзема. В золоченой раме была новая картина: умирающая женщина в лодке, рука ее свисает за борт, кончики пальцев касаются воды.
– Спасибо. – Сказал я. – Мадам Кроммелинк ожидает меня.
– С чего бы это ей тебя ожидать? – Жена священника не просто задавала вопросы, она словно тыкала ими в меня, как палкой. – Ой, да ты наверно Марждори Вишамптон младший, готовишься к конкурсу орфографии?
– Нет, – сказал я, не желая называть свое имя.
– Тогда, – ее улыбка выглядела настолько фальшиво, что мне казалось, она сейчас отклеится и упадет на пол, – как тебя зовут?
– Эм, Джейсон.
– Джейсон кто?
– Тейлор.
– А, припоминаю… Кингфишер Медоус! Сын Хелен Тейлор. Бедные соседи миссис Касл. Твой отец – большая шишка в супермаркете «Гренландия», да? А сестра этой осенью уедет в Эдинбург. Я встретила твою мать один раз, на выставке, в прошлом году. Она выставляла свою картину «Замок Истнор». Мне очень жаль, что у нее ничего не вышло. Она больше не появлялась там. Половина прибыли пошла на благотворительность, в общество помощи странам третьего мира.
Она ожидала, что я тоже скажу: «да, очень жаль», но я упорно молчал.
– Так что, Джейон, – сказал священник, – миссис Кроммелинк уехала. Очень неожиданно.
Ох…
– Но она ведь вернется в любой… (жена священника раззадорила Палача. Я застрял на слове «момент»)
– «Момент»? – Жена священника фальшиво улыбнулась, словно не заметила моего заикания. От этой ее улыбки у меня кровь застыла в жилах. – Вряд ли. Ее больше нет! Ударение на слове «нет». Такое случается…
– Гвендолин! – Священник поднял руку, словно стыдливый мальчик в классе (я вспомнил имя «Гвендолин Бенедикс». Этим именем подписана половина статей в церковной газете). – Мне кажется, это не уместно…
– Чепуха! К обеду об этом узнает вся деревня. Правду не скроешь. У нас чудовищные новости, Джейсон. – Глаза Гвендолин Бенедикс горели. – Кроммелинков экстрадировали.
Я не был уверен, что понимаю значение этого слова.
– Арестовали?
– Я почти уверена в этом! Полиция Западной Германии вернула их в Бонн. Их адвокат позвонил нам сегодня утром. Он не сказал, почему их экстрадировали, но я и сама могу сложить два и два – ее муж вышел на пенсию пол года назад, он работал в Бундес-Банке – я думаю, он был замешан в афере. Растрата. Взятка. В Германии постоянно происходят такие вещи.
– Гвендолин, – священник выдавил из себя жалкую улыбку, – возможно, это слишком опрометчиво – обвинять людей…
– Она упоминала, что провела несколько лет в Берлине. Думаю, она шпионила для Восточного Блока! Я говорила тебе, Франциск, я всегда чувствовала, что с ними что-то не так – слишком уж они были замкнутые.
– А что если они… (Палач схватил «невиновны»).
– «Невиновны»? – Губы Гвендолин Бенедикс дернулись. – Ну, к делу вряд ли подключился бы Интерпол, если бы не было весомых доказательств, не так ли? От таких новостей ничего хорошего не жди. Теперь мы хотя бы можем снова использовать наш задний двор для празднования дня Святого Гавриила.
– А что с дворецким? – Спросил я.
Гвендолин Бенедикс замерла на две секунды.
– С дворецким? Франциск, что с дворецким?
– У Григорио и Евы не было дворецкого. – Сказал священник.
Господи! Я такой идиот!
«Дворецкий» был ее мужем!
– Значит я ошибся. – Сказал я, изображая невинность. – Я лучше пойду.
– Нет, постой. – Гвендолин Бенедикс еще не закончила. – Ты ведь промокнешь до нитки под этим дождем. Лучше расскажи нам, зачем ты хотел видеть Еву Кроммелинк?
– Она вроде как учила меня.
– Серьезно? И чему она тебя учила.
– Эмм… – я не мог сказать им про стихи. – Французкому языку.
– Как мило! Я помню мое первое лето во Франции. Мне было девятнадцать. Или двадцать. Моя тетя отвела меня на Авиньон, ну, знаешь, то место, о котором поют в той песне, про танцы на мосту. Английская мадэмуазель в тот вечер вызвала настоящий переполох среди местных парней…
Кроммелинки сидят в немецкой тюрьме. Тринадцатилетний заика из Англии наверняка находится на последнем месте в списке людей, о которых сейчас думает миссис Кроммелинк. Комнаты света больше нет. Мои стихи – дерьмо. Естественно, дерьмо. Мне же тринадцать, что я могу знать о Красоте и Правде? Лучше похоронить Элиота Боливара, чем позволять ему и дальше взбалтывать это дерьмо. Я? А что я? Выучить фарнцузский? О чем я только думал? Господи, Гвендолин Бенедикс говорит, как пятьдесят телевизоров одновременно. Количество и густота ее слов способны разорвать пространственно-временной континуум. Одиночество во мне было подобно камню, брошенному в пустоту – камень летел в никуда, все быстрей и быстрей. Я хотел купить себе конфет или шоколада, но магазин мистера Ридда всегда закрыт по субботам.
Блэк Свон Грин всегда закрыт по субботам.
Вся долбанная Англия закрыта.
Сувениры
– Значит, пока я буду вкалывать на работе, – отец вытянул лицо, чтобы сбрить щетину вокруг губ, – сидеть в потном конференц-зале, заваленный просьбами о повышении, окруженный толпой доморощенных, – он вздернул подбородок, чтобы выбрить сложный участок вокруг кадыка, – Эйнштейнов, ты будешь болтаться по пляжу Лайм-Реджис и греться на солнышке. Неплохо звучит, а? – Он вытащил лезвие из бритвенного станка.
– Ну да, наверно.
Из нашего окна открывался вид на крыши домов внизу, там, где побережье впадает в море. Чайки парили над волнами и кричали, как «Спитфайры» и «Мессершмиты». Полдень над Ла-Маншем был бирюзовый, как шампунь «Head&Shoulders».