– Пламя занимается, – прокомментировала Мириам.
– Да, – сказал Гудман. – Но не думайте, что мы свое отыграли.
– У тебя сгорит рука, – сказал я.
– Не думайте, что мы свое отыграли, – повторил Гудман.
У него была странная интонация.
– Двигайтесь только по моему указанию, – подытожил он.
Теперь, когда занялось пламя, наконец стало видно его лицо. Ну и наши лица тоже. Мы уже так давно шли без света, что сама мысль о том, что можно обладать физиономией, вернулась к нам как грубый, заставивший окаменеть от своей непристойности факт. Мириам кусала губы, чтобы не взвыть от ужаса. У Гудмана была голова взлохмаченного волка, искромсанная голова с чернеющими на дне запавших глазниц глазами, наблюдательными и грезящими одновременно. Мириам уже не выглядела как оставшаяся у нас в памяти принцесса из дортуара, ее наполовину человеческую мордочку обезобразила короста копоти, месяцами осаждавшейся и въедавшейся в кожу; глаза прятались под густыми, расхристанными ресницами, казалось, они жалким образом светятся, будоражимые всплесками безумия. Что до меня, как поведала потом Мириам, по моему виду можно было подумать, что меня просмолили, а потом избороздили каким-то зазубренным инструментом, например гребнем. Ничуть не лучше были и наши тела.
– Я вижу ваши лица, – сказал я.
– Хватит, Тассили, – сказал Гудман. – Не думай, что мы свое отыграли.
– Но свет именно для этого и служит, – сказал я.
– Для чего? – вмешалась Мириам.
– Для игры, – сказал я.
– Вовсе нет, – сказал Гудман. – Если он для чего-то и служит, то разве что для начала.
Гудман состроил от боли гримасу, потому что пламя норовило подкормиться пальцами его левой руки, которой он размахивал теперь как факелом.
– Ты рискуешь выгореть, – заметила Мириам.
– Это медленный, запредельно медленный огонь, – объяснил Гудман. – Тут хватит на дни и даже на годы. Хватит, чтобы освещать всех нас до самого конца. Я имею в виду, до тех пор, пока мы не сможем выйти отсюда.
Вот отсюда.
Теперь окружающее несколько прояснилось. Мы находились внутри траншеи, целиком выложенной еловым, надо полагать, кругляком с тщательно обрубленными сучьями, плотно подогнанным друг к другу за исключением амбразуры, рядом с которой я находился, но за ней открывался совершенно черный пейзаж, то ли земля, то ли очередной черный окоп, параллельный тому, что мы занимали.
Несколько мгновений мы не произносили ни слова. Несколько мгновений, для нас это могло означать несколько минут, или несколько недель, или того больше. Согласно Мириам, согласно тому, что она объясняла нам много раньше, время вокруг нас протекало бессвязными сгустками, вне шкалы длительности, большими и малыми отрыжками, осознать которые нам было не дано. По ее теории, мы вступили не только в мир мертвых, но и в текущее с перебоями время, которое ни к чему не ведет. Так как мы не вполне понимали, что она имеет в виду, Мириам делала упор на отсутствии непрерывности, на жестоких разрывах, на незавершенности любого момента, как долгого, так и краткого. Незавершенность была единственным ритмом, за который мы могли бы зацепиться, чтобы соразмерить оставшееся от нашего существования, единственной формой измерения внутри кромешной тьмы. Чем больше она пыталась описать нам в деталях временную структуру, которая была у нее в голове, тем меньше мы понимали основы этой структуры. Мириам раз за разом начинала было объяснять, потом, обескураженная, отказалась от попыток нас убедить. Однако спустя какое-то время, спустя, скажем, год или два, может быть, меньше, может быть, больше, мы опробовали ее соображения на практике. Мы поступили так по дружбе, от нечего делать и из коллективного любопытства. Поскольку в окружавшем нас мраке было не найти лучшей материальной зарубки, нежели слово, каждый из нас в свой черед произносил речь. Идея состояла в том, чтобы сочинить рассказы, сказни, вывести на сцену каких-то персонажей, явившихся почти что ниоткуда или из наших совсем смутных воспоминаний, и в первую очередь посмотреть, сможем ли мы довести свои истории до конца и тем самым опровергнуть теорию незавершенности, которую продолжала защищать наша сестренка. Но, независимо от нашей воли, эти истории внезапно и словно бы без всякой причины прерывались, и не было никакой возможности подхватить их. Когда мы пытались продолжить, они оказывались разорванными, зачерненными и недоступными. Продолжение как не появилось, так более и не появлялось. Это уже не сказни, с досадой заключила однажды Мириам, это прерывни. Мы пришли к согласию относительно этого термина, и время от времени один из нас останавливался прямо на ходу, призывая других усесться, послушать и еще раз попытать речь. За редким исключением феномен внезапного разрыва не заставлял себя долго ждать.