«Приезжай и забирай эту дуру, — пишу я Шехтеру. — Я не могу жить в такой духоте».
— Напрасно ты так волновался. Она бы не упала. Смело открывай окна.
— Нет уж, второй такой ночи я не переживу.
— Как там твоя колонка? — меняет тему Шехтер.
И в самом деле, как? Я не писал ничего уже два дня, потому что читаю Оснат Нагари и хочу писать как она. Как то, что прочел этой ночью, про полотняные лабиринты… Стоп. Я ведь это не читал.
«Хочешь знать, как колонка? — пишу я Шехтеру, разозленный. — Она — никак, потому что я не пишу. А не пишу, потому что не сплю, и эта твоя дура тоже не спит, и не ест, и не срет».
— Правда не срет, совсем? — Шехтер озабочен.
Я иду в ванную, туда, где стоит ее туалет, и рассматриваю наполнитель — он идеально чист. Я разгребаю его — все стерильно. И тут я замечаю, что на сложенном на стуле полотенце что-то темнеет. Это три черные какашки, твердые, как метеорит. Теперь я вспоминаю о странном запахе мокрой фанеры, которым несло от стола.
— Шехтер! Шехтер, мать твою! Ау!
Шехтер молчит, делает вид, что отошел от компьютера, но я чувствую, что он видит мой вопль. Одновременно с этим я чувствую, как в нем созрело некое твердое намерение, и как в далеком парижском дьюти-фри, покачнулась и заскользила ко мне бутылка дорогого коньяка. Она медленно приближается, я даже вижу вензеля на этикетке с названием, которое всегда оставляло меня равнодушным.
Я закрываю окошко чата.
…Днем она спит. К вечеру становится взвинченной и ломкой, как музыка Стравинского. А по ночам она разрушает. Каждое утро — новые руины. Вчера я нашел низверженную фигурку Афродиты в раковине с отбитым носом. Опрокинута полка с дисками, расцарапано кресло, с комода сброшены все фотографии в рамках. Мне тяжело сообщать все это Шехтеру, потому что после каждого такого разговора бутылка коньяка начинает двигаться в мою сторону. Она все больше, скоро будет величиной с бочку.
— Шехтер! Эта сволочь гадит в ящики.
— Ужасно, — сочувствует он. — Протри «Экономикой», запах исчезнет.
— У меня старый стол. Его нельзя мыть, там прогнется фанера.
— А знаешь, — говорит Шехтер, — давай купим тебе новый стол. В «Икее»!
По правде говоря, я давно собираюсь купить стол, он стоит недорого, но вот для того, чтобы привезти его, нужна машина. Машина есть у Рут, но сейчас не лучшее время для того, чтобы ехать с ней в Икею. Когда я представляю себе, как она проводит рукой по поверхности кухонного шкафчика или заглядывает в зев раскладного дивана, мне становится не по себе.
— Ты сейчас зайдешь на сайт «Икеи» и выберешь себе стол, — говорит Шехтер, — а я завтра прямо из аэропорта, заеду туда и привезу его тебе.
Я хочу было возразить, но тут чувствую, как ненавистная пузатая бутылка дорогого коньяка наконец-то перестает расти в мою сторону и, наоборот, — отдаляется, уменьшаясь в размерах. А почему бы и нет? Чем покупать всякую ерунду, пусть уж лучше и в самом деле поможет с перевозкой.
«Ладно, заметано, — пишу я Шехтеру. — На тебе транспортировка, и мы квиты, только прилетай поскорее».
Стол я давно уже себе выбрал, его зовут Бекант. Там, в «Икее», вся мебель имеет имена. Я слышал как-то разговор двух женщин, которые оказались поклонницами икеевского шкафа Билли, а Бекант — тоже крутой чувак. Белый, надменно-минималистичный — как удобно будет за таким писать! Итак, у моего стола будет имя, а у этой кошки, черной дурищи, что дремлет сейчас у меня на коленях, имени нет. Я склоняюсь к ней и целую в затылок, где шерстка между ушей удивительно новая, словно она — несмышленый котенок. Она пахнет миндальным печеньем и немного — тапками. Завтра ее увезут. Слышала? Ты отправляешься домой, разрушительница, лысеющая гурия, огонь моих кресел, черная звезда джихада! До меня вдруг доходит, что Шехтер отлично знает ее имя, просто ему больно его произносить. Больнее, чем имя умершей Оснат Нагари. Я ведь до сих пор не знаю, как она выглядела.