— Платиль би сто тысяча франк…
— На вторую неделю, — продолжала Азия, как будто не слыша этой жалкой фразы, — мадам, соблазнившись таким почином, решится бросить свою квартирку и переехать в особняк, который вы ей преподнесете. Ваша Эстер опять выезжает в свет, встречается с прежними подругами, она желает блистать, она задает пиры в своем дворце! Все в порядке… За это еще сто тысяч!.. Вот вы у себя дома… Эстер себя ославила… она ваша. Остается безделица, а вы раздуваете ее невесть во что, старый слон! (Гляди, как он вылупил глаза, чудище этакое!) Так и быть! Беру это на себя. Всего четыреста тысяч… Но не беспокойся, мой толстячок, ты их выложишь только на другой день… Вот где честность, верно? Я тебе больше доверяю, чем ты мне. Ну а ежели я уговорю мадам признать себя публично вашей любовницей, осрамить себя, принять от вас подарки, которые вы ей преподнесете, может статься, даже сегодня, тогда-то вы уж поверите, что я могу заставить ее сдать вам и Сен-Бернарскую высоту. А это дело трудное, как хотите!.. Тут, чтобы втащить вашу артиллерию, усилий понадобится столько же, сколько первому консулу в Альпах!
— А пошему?
— Сердце ее преисполнено любви, razibus[15], как говорит ваша братия, знающая латынь, — продолжала Азия. — Она воображает себя царицей Савской, потому что, видите ли, возвеличила себя жертвами, принесенными любовнику… вот какие бредни вбивают себе в голову эти женщины! А все-таки, милуша, надо отдать ей справедливость, ведь это благородно! И если причудница вздумает умереть от огорчения, что стала вашей, я ничуть не удивлюсь. Но меня одно только успокаивает — говорю это, чтобы придать вам храбрости, — у нее добротная подоплека продажной девки.
— Ти, — сказал барон, в глубоком, молчаливом восхищении слушавший Азию, — имей талант к растлений, как мой к банкофски дел.
— Так решено, ангелок! — продолжала Азия.
— Полючай пьядесят тисяча франк замен сто тысяча. И я даю ишо пьять сотен на другой тень после мой триумф.
— Ладно! Пойду работать, — ответила Азия. — Ах, запамятовала. Прошу вас пожаловать к нам, — продолжала почтительно. — Мадам встретит мсье ласковая, как кошка, а возможно, и захочет быть вам приятной.
— Ступай, ступай, торогая, — сказал банкир, потирая руки. И, улыбнувшись страшной мулатке, он сказал про себя: «Как умно иметь много денег!»
Вскочив с постели, он пошел в контору и с легким сердцем опять занялся своими бесчисленными делами.
Ничто не могло быть пагубнее для Эстер, нежели решение, принятое Нусингеном. Бедная куртизанка отстаивала свою жизнь, отстаивая верность Люсьену. Карлос называл Не-тронь-меня это столь естественное сопротивление. Между тем Азия пошла, не без предосторожности, принятой в подобных случаях, рассказать Карлосу о совещании, состоявшемся между нею и бароном, и о том, какую она из всего извлекла пользу. Гнев этого человека был ужасен, как и он сам; он прискакал тотчас же к Эстер в карете с опущенными занавесками, приказав кучеру въехать в ворота. Взбежав по лестнице, бледный от бешенства, двойной обманщик появился перед бедной девушкой; она стояла, когда он вошел; взглянув на него, она упала в кресла, точно у нее ноги подкосились.
— Что с вами, сударь? — сказала она, дрожа всем телом.
— Оставь нас, Европа, — сказал он горничной.
Эстер посмотрела на эту девушку, точно ребенок на мать, с которой его разлучает разбойник, чтобы покончить с ним.
— Изволите знать, куда вы толкаете Люсьена? — продолжал Карлос, оставшись наедине с Эстер.
— Куда? — спросила она слабым голосом, отважившись взглянуть на своего палача.
— Туда, откуда я пришел, мое сокровище!
Красные круги пошли перед глазами Эстер, когда она увидела лицо этого человека.
— На галеры, — прибавил он шепотом.
Эстер закрыла глаза, ноги у нее вытянулись, руки повисли, она стала белой как полотно. Человек позвонил, вошла Прюданс.
— Приведи ее в сознание, — сказал он холодно, — я еще не кончил.
В ожидании он прохаживался по гостиной. Прюданс-Европа вынуждена была просить его перенести Эстер на кровать. Он поднял ее с легкостью, выдававшей атлета.
Понадобилось прибегнуть к самым сильным лекарственным средствам, чтобы вернуть Эстер способность понять свою беду. Часом позже бедняжка была в состоянии выслушать того, кто живым кошмаром сидел в изножье ее кровати и чей пристальный взгляд ослеплял ее, точно две струи расплавленного свинца.