Глава 2
Когда мальчик проснулся, у него был жар, и ужас вновь охватил его. Ему опять захотелось бежать. Ему казалось, что он уже бежит. На самом деле он брел, спотыкаясь на каждом шагу. Во время сна его одежда промокла от ночной росы. Его зубы стучали от озноба, но он не замечал этого. Руки его ужасно болели.
Вскоре солнце высушило его одежду, и он перестал дрожать. Его походка стала более уверенной, и он начал яснее различать, что творится вокруг. Он увидел на дороге множество людей, двигавшихся в одном направлении.
Он оказался между двумя группами. Впереди в богато задрапированном паланкине, закрепленном между двумя лошадьми, ехал старик с надменным видом. Он говорил по-английски с юношей в коротком жакете. Время от времени юноша почтительно склонял голову в ответ на слова старого джентльмена и пытался преклонить колени, туго обтянутые чулками, и лишь необходимость следовать за паланкином мешала этому. При каждой такой попытке от невероятно длинных мысов его мягких кожаных башмаков вздымались облачка дорожной пыли. Паланкин окружали рыцари в новых доспехах, а впереди и сзади двигались стрелки с длинными английскими луками. Даже мальчику было ясно, что старик в паланкине — знатный господин, следующий по важному делу. Ведь в отличие от женщин и больных детей мужчины редко путешествовали в паланкинах.
Вслед за мальчиком двигалась группа монахов, рясы которых запылились от долгого путешествия. Один из них шел впереди, а остальные следовали за ним немного поодаль. Он бросил случайный взгляд на мальчика. Инстинкт, присущий некоторым собакам и большинству детей, подсказал мальчику, что это доброжелательный человек, и мальчик неуверенно и уважительно приблизился к нему.
— Я иду в Руан, Отче, — сказал он, шагая рядом и глядя снизу вверх на священника.
Тот кивнул, но промолчал.
— Я хочу есть, Отче.
Священник снова кивнул. Люди всегда голодны и все идут в Руан.
— Моих отца и мать убили и сожгли прошлой ночью. — Эти слова прозвучали почти вопросительно, как будто ясноглазый мальчик сомневался в ужасном смысле сказанного.
Священник вздрогнул и внимательно посмотрел на него. Он вспомнил о том, что сегодня — торжественный день, и эта торжественность, казалось, возрастала с каждым часом с тех пор как он и его группа покинули ночью монастырь и отправились в Руан, чтобы найти пристанище в соборе и вознести благодарственные молитвы справедливости церковного суда, которая наполняла их сердца радостью: суд смягчил наказание и приговорил Орлеанскую Деву к пожизненному заключению. Она сняла мужскую одежду, отреклась от своих заблуждений, обратилась к суду с мольбой о помиловании, и оно было ей даровано. Священник сказал себе, что люди должны быть благодарны за милосердие, которое всегда проявляет Святая Церковь. А кроме того, Дева была француженкой. Однако на рассвете от группы к группе вдоль всей дороги пронесся слух, столь быстрый как боль, ведь боль любого органа моментально отзывается в сердце. И слух этот говорил, что Дева отреклась от своего отречения и вновь облачилась в свои греховные одежды, и что первоначальный приговор о сожжении провозглашен вновь и должен быть приведен в исполнение немедленно. Уж не шутит ли мальчик…
— Ты не англичанин, юноша? Конечно, нет, я это понял по твоему произношению. Может быть, ты говоришь правду. Как твое имя?
— Пьер.
— А дальше?
— Просто Пьер.
— Сколько тебе лет?
— Я не знаю, Отче.
— А сколько раз ты праздновал день твоего покровителя, Святого Петра?
Мальчик лишь покачал головой.
Не было редкостью, что ребенок не знал своего возраста, особенно в сельской местности. Мальчик, который называл себя Пьером, выглядел лет на десять, но судя по разговору, ему можно было дать значительно меньше. Добротная, но лишенная характерных признаков одежда позволяла отнести его почти к любому сословию, к тому же она была рваной и грязной после ночных событий.
— Я говорю правду, — произнес он.
— Конечно, конечно. Ожоги на твоих руках подтверждают твои слова. Кто убил твоих родителей, бедное дитя?
Пьер покачал головой.
— Конечно, откуда тебе знать? Ты даже не знаешь своего имени и возраста. А где ты живешь, юноша? В Руане?
— Нет.
— Ты живешь в городе? Там есть стены?