— Можно войти? — спросил Пьер.
Дверь открылась шире и выражение лица монаха смягчилось:
— Конечно, каждый может войти в любое время, — ответил монах. — Но я счастлив, что у тебя чистая кожа.
— Я думал, что я смогу провести ночь здесь, — объяснил Пьер. — Я готов заплатить.
— Этот дом всегда открыт, независимо от того, можешь ты заплатить или нет. Хотя, конечно, твои пожертвования будут приняты с благодарностью.
— Я не знаю, сколько я могу пожертвовать, — сказал Пьер с некоторым колебанием. Привычка торговаться с хозяевами гостиниц уже укоренилась в нем. — Мне нужна лишь маленькая комната и скромный ужин.
Монах громко захихикал. Он взял Пьера под руку и провел его через двор в главное здание. В воздухе стоял сильный запах, похожий на тот, который бывает при засолке огурцов.
— Мне показалось, что ты гораздо старше, мой друг. Высокий рост, как у тебя, часто вводит меня в заблуждение, поскольку мои собственные размеры, как видишь, одинаковы во всех направлениях. Монастырь Сен-Жермен не гостиница. Если ты можешь заплатить за свой отдых здесь — хорошо. Если не можешь — тоже хорошо. И ты волен оставаться здесь сколько захочешь.
— О, я иду завтра в Париж.
— Ты сказал — в Париж?
— Да.
Монах покачал головой. Он провел Пьера по длинному залу, и при каждом шаге запах усиливался. Наконец, Пьер увидел его источник. Прямо напротив двери одной из келий стояла большая бочка с жидкостью, от которой поднимался пар. Из бочки торчала метла.
— Большинство людей бегут из Парижа, если могут, — заметил монах. — Вот твоя комната. Может быть, не столь роскошная как в гостинице, но за ее чистоту я ручаюсь. Я только что выскреб ее с горячим уксусом. Теперь я должен помыть зал.
— Я пришел из Руана, — пояснил Пьер, — и мне не знаком этот обычай.
Толстый монах бросил острый взгляд на гостя, но в лице Пьера не было насмешки.
— Это не обычай, — сказал он серьезным тоном. — И это не обычай петь реквием как раз перед вечерней. Необходимо большое количество молитв и уксуса в любое время года, чтобы не допустить в дом заразу. Ты знаешь, что в Париже чума?
— Нет, я не знал. Если бы я знал, то, наверное, остался бы в Руане.
— Вероятно, тебе лучше вернуться домой.
Пьер объяснил цель своего путешествия, и монах согласился, что поскольку это в интересах Церкви, надо выполнить задание.
— Но по крайней мере поговори с аббатом. Я скажу ему о тебе. Что касается меня, я предпочел бы вернуться без свечей и провести сто лет в чистилище, чем идти сейчас в Париж. Конечно, аббат может думать иначе. А теперь я должен вернуться к работе.
Он засучил рукава, заткнул полы своей рясы за пояс и начал протирать горячим уксусом стены, каменный пол и даже сводчатые потолки в тех местах, до которых мог дотянуться. Пьер чувствовал себя неловко, стоя без дела в дверях своей кельи, в то время как толстый маленький человек так усердно работал.
— Могу ли я помочь тебе, любезный монах? — предложил он.
— Это добрая мысль, — ответил монах с явным облегчением. — Я буду рад, если ты поможешь. Я схожу за метлой для тебя.
Вскоре Пьер с метлой в руках, которая оказалась очень тяжелой, работал бок о бок с монахом. Прежде чем он овладел техникой обращения с метлой, он весь облился горячим уксусом, так что тело его чесалось, и от него шел пар, как от взмыленной лошади после скачки. Зато зал целую вечность не видел такой чистки.
После ужина аббат отвел Пьера в сторону. Это был благообразный старик, но в глазах его горел холодный огонь, который Пьер иногда замечал в глазах Изамбара. Он напоминал также блеск стали на лучших изделиях Абдула.
— Твой напарник по чистке, — улыбнулся аббат, — рассказал мне, как доблестно ты размахивал метлой, служа Церкви и страдающему человечеству. Боюсь, что я не смогу тебе посоветовать, юноша, идти ли тебе в Париж или возвращаться в Руан. Вероятно, когда ты станешь старше, тебе придется принимать много подобных решений. Меня часто просят дать ответ на вопросы, возникающие в сознании человека, но я, конечно, не могу этого сделать. Если ты вернешься домой, это не будет трусостью, и если ты примешь такое решение, я напишу письмо твоему священнику. Никто не станет упрекать тебя за уклонение от чумы.
— А если я пойду, Отче?
— Вы совершите самый прекрасный поступок, какой я только могу вообразить, сэр.