— Я твоя мать, — ледяным тоном сказала миссис Холланд, остановившись у выходящего на улицу стрельчатого окна. — И мне превосходно известно, сколько лет ты ходишь по божьей земле.
Вокруг дома раскинулся небольшой парк с густой листвой, занявший квадрат между Двадцатой и Двадцать первой улицами и Третьей и Парк-авеню. Благодушный коричневый фасад с большими окнами дал приют и определенный статус трём поколениям семьи Холланд. Здесь родился отец Дианы, Эдвард, а его младшая сестра Эдит — сейчас возлежащая на диване у дальней стены гостиной первого этажа — прожила здесь всю жизнь. Межкомнатные двери всё ещё поскрипывали, но намного меньше, чем тогда, когда Диана уезжала, поскольку бедность, пережитая Холландами прошлой осенью, прошла, как холодная зима. Самой младшей из членов семьи было сложно понять, как так произошло. В любом случае, урожденная Луиза Гансвоорт, вышедшая замуж за Эдварда Холланда в довольно позднем возрасте двадцати пяти лет, выглядела как обычно хрупкой, но сохранила жесткую осанку, ставшую когда-то её отличительной приметой.
— Где Клэр? — спросила Диана, заметив съежившуюся в прихожей незнакомую горничную в простом чёрном платье, казавшуюся слишком худой, чтобы удержать в руках чайный поднос.
— Кто?
— Клэр Броуд, — возмущенно напомнила Диана, поскольку Клэр помимо того, что была честной и доброй девушкой, ещё и проработала на Холландов много лет, и на самом деле воспитала сестер. Фальшивое невежество, только что продемонстрированное матерью, было всего лишь попыткой продемонстрировать статус.
— Она уволилась, — соизволила обронить мать.
— О. — Диана перевела взгляд на собственные молитвенно сжатые руки, и к горлу подкатило сожаление. Она знала, что Клэр чувствует вину за то, что выдала секрет хозяйки и за ужасные последствия пересказа его Пенелопе. Но Клэр не собиралась вредить ей, как и никому другому, и Диана не держала на неё зла. Но её внезапно осенило, что служанке это неизвестно.
— В любом случае, — холодно продолжила миссис Холланд, — я признательна тебе за то, что ты заранее запустила газетную утку, объяснившую твоё исчезновение и скрывшую правду о твоих похождениях. Твоя сестра до такого не додумалась… — Диана, стоявшая у холодного камина, приподняла бровь, но мать замолчала, изучая свои руки.
Элизабет, решив убежать, обставила побег более драматично, заставив всех поверить в свою смерть. Мать пригладила перед шифонового жакета цвета ржавчины, надетого поверх длинного чёрного платья. Должно быть, после ночного побега Дианы миссис Холланд перестала носить траурные одеяния. Также на ней не было вдовьей вуали, но её отсутствие лишь открывало проблески седины в тёмных волосах, собранных в низкий пучок. — Я говорила с миссис Пеннингтон Гор, старой Бабулей Ньюболд и Одеттой, маникюршей, и все они попались на твой крючок. От этого мне легче. Но как я волновалась за тебя… — В голосе пожилой леди послышалась дрожь. — Ты даже не можешь себе представить.
Диана в голубом хлопчатобумажном платье, перехваченном на талии коричневым кожаным ремнем и свободно облегающем её руки и ноги, шагнула к старым креслам бержер, с нарочитой небрежностью расставленным по выцветшему персидскому ковру. Она позаимствовала у Генри немного помады, и её волосы теперь были разделены на косой пробор и напомажены так, что чёлка наполовину прикрывала лоб и уходила дальше за уши, как у матадора. Диана чувствовала себя свободной и безмятежной. Всем своим существом она хотела преодолевать большие расстояния, пить вино, громко разговаривать и танцевать часами напролет. Она с успехом сделала свою жизнь интереснее любого романа, но вовсе не собиралась причинять матери боль.
— Я бы сказала тебе, — мило прощебетала она, — но не думаю, что ты позволила бы мне уехать.
Миссис Холланд резко отвернулась от окна. Её чёрные глаза блестели. Тетя Эдит в платье из сливочно-белого сирсакера, на удивление похожая на Диану, хихикнула в кулачок.
— В этом ты была права, — сурово сказала Диане мать.
— И, видишь ли, — храбро продолжила Диана, — я знала, что мне было совершенно необходимо…
— Я решаю, что для тебя необходимо! — Миссис Холланд была хрупкой женщиной, но умела внушить ужас одним тоном. Чуть тише, но не менее грозно, она продолжила: — Ты ещё ребенок и вряд ли знаешь, что для тебя лучше. Ты волевая девочка, и в этом моя вина. В твоей жизни не было воспитания и образования, подобающего юной леди. Если ты выросла слегка диковатой — а это определенно так — то львиная доля вины лежит на мне.