В глазах Шахара мелькнул огонек понимания, но его лицо оставалось серьезным.
– Я могу продать тебе почти все, что тебе нужно. А то, чего у меня нет, сможет достать Абд аль-Кадир.
– Замечательно. А у тебя есть фиванский опиум?
Еврей поджал губы.
– Об этом можно спросить у Абд аль-Кадира. А тебе срочно нужно?
– Да. Я как раз лечу человека, которому он необходим, а мои запасы подходят к концу… А ты не знаешь хорошего хирурга, к которому можно будет обратиться, если камень не выйдет естественным путем?
– Знаю, – ответил Шахар. – Но не спеши. Не следует использовать нож, если этого можно избежать.
Разговаривая, он взвешивал, отмерял, паковал травы для нее, все это тщательно надписывая.
Когда еврей закончил, Анна взяла пакет и заплатила ему столько, сколько он запросил.
Шахар некоторое время изучал ее лицо, прежде чем принять решение.
– А теперь давай узнаем, сможет ли Абд аль-Кадир достать для тебя фиванский опиум. Если нет, у меня тоже есть порошок, немного похуже, но вполне подходящий. Идем.
Анна послушно последовала за ним, с нетерпением ожидая встречи с арабским лекарем и гадая, не является ли он хирургом, которого Шахар порекомендует для Василия. И как ее пациент-грек это воспримет? Хотя, возможно, операция ему и правда не понадобится.
Глава 5
Стоя у окна в своей любимой комнате, Зоя Хрисафес смотрела поверх городских крыш туда, где солнечный свет заливал воды Золотого Рога, превращая их в расплавленный металл. Женщина провела рукой по камню, еще хранящему тепло последних лучей заходящего солнца. Константинополь лежал перед ней, словно драгоценная мозаика. Позади виднелся древний величественный акведук Валента, похожий на Титана из римских мифов; его арки высились на севере еще с тех времен, когда Константинополь был восточным столпом империи, правившей миром. Справа, в Акрополе, было гораздо больше греческого, и, следовательно, он был понятнее для Зои. И, хотя дни его величия закончились задолго до ее рождения, пожилая женщина гордилась своим городом.
Она видела верхушки деревьев, скрывавшие руины дворца Буколеон, куда отец водил ее в детстве. Зоя попыталась воскресить эти светлые воспоминания, но все это было так давно, что многое уже стерлось у нее из памяти.
Заходящее солнце на мгновение скрыло убожество растрескавшихся стен, словно покрыв их шрамы золотой вуалью.
Зоя никогда не забывала о мучительной боли, которую испытала во время вражеского нашествия, когда равнодушные варвары разрушали прекрасные творения гениальных зодчих. Она смотрела на современный город, оскверненный, но изысканный, страстно желающий насладиться жизнью.
Природа была милостива к Зое. Ей было уже за семьдесят, но кожа на скулах по-прежнему оставалась гладкой. Золотисто-карие глаза смотрели ясно из-под красиво изогнутых бровей. Рот у нее всегда был слишком широким, но хорошо очерченные губы не потеряли сочности. Волосы уже не блестели так, как в былые годы, и после использования натуральных красителей были скорее темно-русыми, чем каштановыми, но оставались пышными.
Зоя еще какое-то время смотрела на огни Галаты, мерцающие на горизонте. Небо на востоке быстро темнело, на воды залива опускались фиолетовые сумерки. Шпили и купола отчетливо выступали на кобальтовом фоне. Женщина мысленно обращалась к сердцу города, к той его части, что была больше, чем дворцы или храмы, больше, чем Айя-София и огни над морем. Душа Константинополя была жива, и именно над ней надругались латиняне, когда Зоя была еще ребенком.
Когда солнце скрылось за низкими облаками и вдруг тотчас же ощутимо похолодало, женщина наконец отвернулась от окна и отступила вглубь комнаты, в которой ярко горели светильники. Она чувствовала запах смолы, видела, как языки пламени танцуют на сквозняке. Между двумя ткаными коврами, выполненными в темно-красных, фиолетовых и темно-коричневых тонах, висело золотое распятие. Зоя подошла и встала перед ним, глядя на искаженное мукой лицо Христа. Фигура была выкована с невероятным мастерством: каждая складка на набедренной повязке, каждая мышца, лицо, изможденное от боли, – все было выполнено безупречно.
Зоя осторожно потянулась к распятию и сняла его с крючка. Ей не нужно было на него смотреть, она и так знала каждую линию, каждый изгиб этого произведения. Женщина нежно, осторожно ощупывала распятие, словно лицо любимого, – хотя на самом деле ею двигала не любовь, а ненависть: она снова и снова представляла, как будет мстить, изощренно, медленно и жестоко.