Прибирая выбившиеся черные и серебряные пряди и укладывая их в узел на затылке, она обратила внимание на тонкие морщинки под глазами и трясущиеся руки.
Ее некогда такие нежные пальчики от монотонной и тяжелой работы стали такими некрасивыми - совсем не то, что должен был помнить Гарретт.
«Я не могу видеть его, не могу!» - «Но тебе придется. Ради дочери. Иди».
У Гарретта Уитакера тоже колотилось сердце от радости и от страха. Вот уже несколько месяцев он давал себе волю и фантазировал о самом заветном, самом сладостном: как он вернется в Гонконг, в это чудесное место, где жила его любовь!
Но Гонконг двадцативосьмилетней давности, за исключением «Пининсулы» и паромов Звездной линии, исчез. Он уже и в то время казался оживленным и современным городом, но это было ничто в сравнении с новым Гонконгом.
Гарретт любовался этим новым городом, его незнакомыми очертаниями с палубы парома «Мерцающая звезда». Золотистые небоскребы сияли в лучах солнца, как гигантские золотые слитки на фоне серо стального неба. И даже на пике Виктории белела новая корона!
«Что же сталось с невинной восемнадцатилетней девочкой и усталым двадцатичетырехлетним пилотом, обретшим радость и счастье любви? - подумал он. - И где, где теперь те волшебные места, где мы бродили влюбленными?»
Все исчезло. Все - и девочка, и летчик, и места, где они любили. Джулиана и Гарретт изменились, как и Гонконг. Оба достигли успехов в жизни, и вполне естественно, что для места новой встречи был избран бар, где за ленчем заключались миллиардные сделки.
Гарретт, подходя к отелю «Мандарин», испытывал только печаль. Он не хотел, чтобы прежние летчик и девочка умирали, в его сердце они жили всегда, молодые и счастливые; когда бы он ни вспомнил о Джулиане, его душа снова становилась юной, и весь мир озарялся прекрасным светом.
Неожиданно шаги Гарретта замедлились. Может, было бы лучше навсегда остаться наедине с воспоминаниями и мечтами о том, что могло бы быть, если?… Но его сердце говорило, что все поразительные совпадения последнего времени - это дело рук судьбы, что они с Джулианой уже расплатились со всеми долгами… Но ведь судьба никогда не была благосклонна к их любви; а что, если впереди ждет самое жестокое ее наказание?
Она уже была в ресторане, сидела на золотисто рыжем диванчике, отделенном от других посетителей замысловато гравированными стеклянными перегородками. И она была не одна: рядом с ней стояла какая то элегантно одетая женщина, они болтали о чем то, и это дало Гарретту возможность немного рассмотреть ее.
Да, это была Джулиана, женщина, которую он любил. Да, теперь в ее волосах пробивались тонкие серебряные нити. Да, под глазами были морщинки - как и у него, и когда она жестикулировала, Гарретт видел, что стройные тонкие пальчики, которые он так любил когда то, остались столь же изящными, но слегка опухли в суставах.
Но это была Джулиана. Она заметила его, и хотя сделала над собой усилие, чтобы скрыть радость, эта радость выплеснулась из ее глаз ярким светом.
Гарретт хорошо помнил этот свет.
Он никогда не забывал о нем и не забудет.
- Джулиана, - тихо сказал он.
- Привет, Гарретт! - «Любовь моя!»
Он почти не изменился, разве что стал еще красивей; его темно зеленые глаза стали серьезней, и он улыбался ей…
Джулиана вдруг нахмурилась, и Гарретт взмолился - пусть это только потому, что они не одни! Но вот знакомая Джулианы ушла, а она все еще была напряжена; вот снова кто то подошел и поздоровался с ней, на этот раз ей пришлось из вежливости представить его, и его узнали - в конце концов, не зря же он был владельцем «Уитакер Энтерпрайзис» - а девочка и летчик исчезли, они умерли?… нет!
- Джулиана, ты голодна?
Она готова была услышать от Гарретта любой вопрос, тысячи вопросов, но только не этот. Тихо рассмеявшись, она ответила:
- Совершенно нет.
- Тогда уйдем отсюда?
- Уйдем?
- Пожалуйста, Джулиана, идем со мной.
На Гарден роуд их встретили порывы холодного зимнего ветра. Но ветер не мог остановить Гарретта - наоборот, он был признаком того, что они наконец оказались одни, им никто не мог помешать.
Идущий на Пик трамвай был почти пуст, и несколько заядлых туристов, приехавших в Гонконг в погоне за летом, предпочли остаться в теплом помещении Башни на Пике. Прогулочная тропа целиком принадлежала Гарретту и Джулиане.
Джулиана была здесь несчетное количество раз. Она проводила бесчисленные часы, стоя точно на том месте, где нашел ее Гарретт, ожидая его в серебристом свете луны.
Джулиана отлично знала, где она стояла в тот самый миг, когда изменилась вся ее жизнь. Но не она, а Гарретт замедлил шаги, вспомнив все после этих долгих лет.
Его темно зеленые глаза осветились радостью, как в тот апрельский вечер, и он тихо сказал, как тогда:
- Меня зовут Гарретт.
И она прошептала в ответ, как тогда:
- Меня зовут Джулиана.
И свершилось чудо - она снова оказалась там. Снова наступила та давно прошедшая ночь, она снова переживала все ее радости, все чувства проснулись в ней: это была судьба, судьба, направлявшая все ее шаги и действия за восемнадцать лет к одной цели - к тому, чтобы привести ее в эту лунную ночь на это место, к нему.
Джулиане стало вдруг тепло, словно это не был холодный зимний день, и даже цвет неба изменился - с угрожающего серого на сияющий серебристый… ей захотелось, чтобы этот волшебный миг не кончался никогда, чтобы она навсегда осталась тут, залитая мягким свечением серебристой луны и его зеленых глаз.
Ее молитвы были услышаны: Гарретт помнил об их любви, их клятвах и чуде, которое произошло с ними.
Что то резко хлестнуло ее по лицу; порыв холодного зимнего ветра, а вместе с ним и сбившаяся на лицо серебристо черная прядь напомнили ей о суровой реальности: сейчас декабрь, а не апрель, просвистел ей ветер. Сейчас - это сейчас, а не тогда. И никакой серебристой луны, только серебро твоих волос; нет никакого чуда, есть только твои тайны, которые он не знает, и тебе придется раскрыть их ему.
- Ах, Гарретт, - прошептала она, - случилось столько всего, о чем ты не знаешь…
- Тогда расскажи мне, Джулиана. Расскажи мне обо всем.
Он шагнул к ней, и ей показалось, что в следующий миг его руки сомкнутся вокруг нее, укроют ее от сурового ветра, пока она расскажет ему суровую правду.
О, как ей хотелось, чтобы он обнял ее сейчас! Как нужны были его объятия!
Но она умрет, когда он разожмет их. О, как холодно ей будет тогда, когда он лишит ее своего тепла, узнав правду.
И Джулиана отвернулась от него, чтобы рассказать ледяному ветру о том, что наверняка перечеркнет любые, даже самые лучшие воспоминания. Начала она с самой первой своей лжи: она вовсе не была богатой наследницей, чьи родители погибли во время крушения яхты. Она была дочерью моря, сиротой, обреченной на нищету. Она рассказала о своих настоящих отношениях с Вивьен, с которой ее связывали только сердечные, а не родственные узы, а потом рассказала о судьбе завещания Вивьен… и о Майлсе Бартоне, человеке, купившем ее тело и душу.
Джулиана шептала свои слова ветру, а он сурово бросал их в лицо Гарретту. Закончив говорить, она услышала только свист ветра; казалось, он плакал, завывал столь громко, что она не услышит удаляющихся шагов, когда Гарретт с отвращением покинет место, где их околдовала любовь.
Джулиана была совершенно уверена, что он ушел, и она уже хотела повернуться, чтобы увидеть, как он уходит, взглянуть на него в последний раз.
Но вдруг она услышала его голос:
- Но ведь ты пыталась позвонить мне, Джулиана? И мои родители отказали тебе в разговоре со мной?
- Нет, Гарретт, я не звонила тебе. Ты же знаешь, что я считала нашу любовь запретной, опасной для всех нас.
- Но… Джулиана…
Теперь она слышала в его голосе только холод, такой же жестокий и убийственный, как холод ветра.
- Извини! Я знаю, что я сделала… чем я стала…
- Чем ты стала?