И мы сѣли играть въ карты.
Тутъ только я понялъ, что все въ комнатѣ остановилось, какъ и часы, много лѣтъ тому назадъ. Я замѣтилъ, что миссъ Гавишамъ положила драгоцѣнности какъ разъ на тѣ мѣста, откуда ихъ взяла. Пока Эстелла мѣшала карты, я снова поглядѣлъ на туалетъ и увидѣлъ, что башмакъ, когда-то бѣлый, а теперь желтый, ни разу не былъ надѣтъ, а шелковый чулокъ, на той ногѣ, гдѣ не было башмака, нѣкогда бѣлый, былъ теперь желтый и сношенъ до дыръ.
— Этотъ мальчикъ называетъ валетовъ хлопами! — сказала Эстелла съ презрѣніемъ, прежде чѣмъ мы доиграли игру. — И какія у него грубыя руки. И что за сапожища!
Я до сихъ поръ никогда еще не стыдился своихъ рукъ; но теперь онѣ представились мнѣ въ иномъ свѣтѣ. Ея презрѣніе было такъ сильно, что оказалось заразительно, и я заразился имъ.
Она выиграла первую игру. Я конфузился, и она нѣсколько разъ сряду оставила меня въ дуракахъ, объяснивъ, что я глупый, тупой, деревенскій мальчикъ.
— Ты ничего про нее не говоришь, — замѣтила миссъ Гавишамъ, обращаясь ко мнѣ. — Она говоритъ про тебя такія непріятныя вещи, а ты ничего про нее не скажешь. Что ты о ней думаешь?
— Мнѣ бы не хотѣлось говорить, — пролепеталъ я.
— Скажи мнѣ на ухо, — наклонилась ко мнѣ миссъ Гавишамъ.
— Я думаю, что она очень гордая, — шепнулъ я.
— А еще что?
— Я думаю, что она очень хорошенькая.
— А еще что?
— Я думаю, что она обидчица (она глядѣла на меня въ эту минуту съ великимъ отвращеніемъ).
— А еще что?
— Мнѣ хочется итти домой.
— И никогда ее больше не видѣть, не смотря на то, что она. такая хорошенькая?
— Я не увѣренъ, захочу я ее видѣть или нѣтъ; но теперь мнѣ хочется итти домой.
— Скоро пойдешь. Доиграй сначала игру, — громко сказала мнѣ миссъ Гавишамъ.
Я доигралъ игру съ Эстеллой, и она опять оставила меня дуракомъ. Потомъ бросила карты на столъ, точно въ доказательство своего презрѣнія къ моей игрѣ.
— Когда тебѣ опять прійти ко мнѣ? дай подумать, — сказала миссъ Гавишамъ.
Я напомнилъ было ей, что сегодня среда, но она нетерпѣливо остановила меня, задвигавъ пальцами правой руки.
— Будетъ, будетъ! Я ничего не знаю о дняхъ въ недѣлѣ; я ничего не знаю про недѣли въ году. Приди опять черезъ шесть дней. Слышишь?
— Да, ма'амъ.
— Эстелла, сведи его внизъ. Дай ему чего-нибудь поѣсть, и пусть онъ осмотрится, пока будетъ ѣсть. Ступай, Пипъ.
Оставшись одинъ во дворѣ, я поспѣшилъ оглядѣть свои грубыя руки и простые сапоги. Ни то, ни другое мнѣ не понравилось.
До сихъ поръ они не тревожили меня, но теперь я находилъ ихъ неприличными. Я тоже рѣшилъ спросить Джо, зачѣмъ онъ научилъ меня называть валетовъ хлопами. Я тоже желалъ, чтобы Джо былъ благовоспитаннѣе, потому что тогда онъ сумѣлъ бы научить меня, какъ держать себя въ обществѣ.
Эстелла вернулась и принесла немного хлѣба и мяса и кружечку пива. Она поставила кружку на мостовую двора и подала мнѣ хлѣбъ съ мясомъ, не глядя на меня, такъ дерзко, какъ будто я былъ провинившеюся собакой. Я чувствовалъ себя униженнымъ, оскорбленнымъ, мнѣ было досадно, — не знаю, право, какъ назвать овладѣвшее мною чувство, — такъ что слезы навернулись у меня на глазахъ. Въ эту минуту дѣвочка взглянула на меня и, казалось, была въ восхищеніи, что заставила меня заплакать. Это дало мнѣ силу подавить слезы и тоже взглянуть на нее: она презрительно вздернула голову, точно радуясь, что оскорбила меня, и ушла.
Но когда она ушла, я посмотрѣлъ, нѣтъ ли угла, гдѣ бы я могъ спрятаться, и, зайдя за одну изъ дверей пивоварни, приложился рукавомъ къ стѣнѣ, а лбомъ уперся въ рукавъ и плакалъ. Плача, я стукался головой объ стѣну и рвалъ на себѣ волосы, — такъ горьки были мои чувства и такъ горька обида, назвать которую я бы не умѣлъ.
Воспитаніе сестры сдѣлало меня чувствительнымъ. Въ маленькомъ міркѣ, въ которомъ живутъ дѣти, кто бы ихъ не воспитывалъ, ничто такъ чутко не замѣчается и такъ больно не чувствуется, какъ несправедливость. Несправедливость, какую претерпѣваетъ ребенокъ, можетъ быть мала, но и самъ ребенокъ малъ, и его мірокъ малъ, а деревянная лошадка, на которую онъ взбирается, такъ же велика въ его глазахъ, какъ большая ирландская охотничья лошадь. Въ душѣ я съ младенчества боролся съ несправедливостью. Съ той поры, какъ я только началъ лепетать, сестра моя, обращавшаяся со мной капризно и жестко, была ко мнѣ несправедлива. Я былъ глубоко убѣжденъ, что она не имѣла права такъ обижать меня только оттого, что выкормила меня «отъ руки». Я ревниво хранилъ это убѣжденіе, и ему приписываю я главнымъ образомъ свою застѣнчивость и чувствительность, а также своему душевному единочеству и беззащитности.