— Этот мужчина оказался совершенно неподвластным моему шарму, — сказала Джорджина. — Он меня назвал малышкой! Мне хотелось пнуть его изо всей силы.
Шарлотта рассмеялась.
— И что же тебя остановило?
— Я испугалась, — грустно ответила Джорджина. «Этот человек был явно опасен! Этот мрачный властный грубиян вполне мог меня ударить».
Вскоре после полудня Джорджина пошла туда, где ее зять поставил постоянные крикетные воротца, чтобы можно было тренироваться.
На ней было платье из синего батиста, а темные локоны она зачесала назад и повязала лентой. Она дружески улыбнулась зятю, который послал мяч своему другу Джорджу Финчу.
— Чарлз, ты не увлекаешься крикетом, ты им просто одержим, — пошутила Джорджина.
— Меа culpa,[3] — усмехнулся он. — У нас с Уинчилси будет матч в субботу. — Поскольку Леннокс был членом парламента от Суссекса, он играл за суссекскую команду.
Граф пропустил мяч, потому что его внимание было сосредоточено на Джорджине. Юный Чарлз Леннокс побежал за мячом и отдал его отцу.
Уинчилси спросил:
— Не хотите ли поехать посмотреть матч?
— Мне бы хотелось этого больше всего на свете, Джордж.
— Ну и чудно. А как насчет урока, который я вам обещал? Идите сюда, и я покажу вам, как держать биту.
Джорджина прекрасно знала, как держать крикетную биту, но ей не хотелось портить удовольствие графу. Она подмигнула Ленноксу, который стоял на холме, и подошла к Уинчилси.
Он подал биту Джорджине и обнял ее.
— Понимаете, тут есть некоторая хитрость. Самое главное — все время смотреть на мяч.
— Я чувствую себя польщенной, Джордж, что вы захотели поделиться со мной своими секретами.
Она пустила в ход лесть, чтобы очаровать его.
Леннокс смотрел на то, что происходит между его другом и юной свояченицей, и думал, что, возможно, вчера ошибся. Возможно, Джорджина уже созрела и этот плод можно сорвать.
Элизабет Расселл ушла к себе, как всегда, рано, и Джон обедал с мальчиками. После обеда двое старших спокойно играли в шахматы. Джон почитал перед сном младшему, а потом у себя в спальне занялся документами, касающимися нужд его избирателей.
Дед внушил ему, что богатство и привилегии — это огромная ответственность, ведь многим повезло в этой жизни меньше. Джон с удовольствием представлял в парламенте жителей Тавистока и без устали работал в палате общин, чтобы улучшить жизнь своих избирателей — рабочих. Если правительство отклонит его предложения, он заплатит за нововведения из своего кармана.
Это всегда было яблоком раздора между ним и Элизабет. Она была твердой противницей того, чтобы их состояние безрассудно растрачивалось, как она это называла, на низшие классы. В результате Джон научился советоваться только с самим собой и никогда не говорить с женой о политике.
Закончив работу, он лег спать. Вскоре ему приснился его навязчивый сон.
Верхом на своем гунтере он ехал по залитому солнцем лугу, поросшему дикими цветами. Их крепкий запах в сочетании с ликующим ощущением свободы действовал на него опьяняюще.
Рядом с ним ехала девушка — жизнерадостное, жизнелюбивое, живущее полной жизнью создание. Она страстно любила природу, детей, животных, и ему никогда не приедался ее смех. Они гнали лошадей к какому-то холму, и Джон знал, что позволит ей выиграть соревнование ради того, чтобы испытать наслаждение при виде ее радости от победы.
Они вымокли под внезапно обрушившимся летним ливнем, но юная леди даже не замедлила скачку. Она подъехала к холму, соскользнула с седла и поднялась на большой валун.
Джон спешился у подножия валуна и протянул к ней руки:
— Прыгай! Я поймаю тебя.
Прекрасней ее серебристого смеха он ничего не слышал в жизни. Не колеблясь, с полной самоотдачей, она бросилась в его объятия. Он поймал ее, а потом покатился вместе с ней по земле и, наконец, прижал ее телом к сырой траве.
Он завладел ее губами — у них оказался вкус восхитительного смеха и предвкушения чувственных радостей. Он знал, что она хочет его ласк, так же как он хочет ее ласкать, и это действовало на него опьяняюще. Ее пылкость вызвала у него непреодолимое желание овладеть ее телом и душой и заставить ее подчиниться ему целиком и полностью.
Она могла уничтожить его боль, гнев и все темные мысли. Он мог раствориться в манящих, сладостных глубинах ее тела, а она позволила бы ему осуществить любую свою фантазию.
От нее исходил соблазн, и Джон наслаждался этим ощущением, потому что оно усиливало желание и доставляло блаженное, почти невыносимое наслаждение, которое помогало ему убежать от реальности так, как ничто другое не помогало.
Мощное безумие, которое разбудили в ней его ласки, увело его в те места, где царит одно великолепное, темное ощущение. Страсть доставляла ему необыкновенное удовольствие, за которым следовали покой и глубокое удовлетворение.
Джон проснулся с привычным ощущением острой утраты. Он знал, что ему опять приснился его навязчивый сон, потому что подробности были очень живыми. Единственное, чего он никогда не мог запомнить, — это лицо его жизнерадостной спутницы. И хотя он не часто позволял себе роскошь самоанализа, он понял, что никогда не помнил, как она выглядит, потому что она была существом мифическим. Его сон был проявлением подавленной тоски по смеху, по радости, по свободе, которых так не хватало в его жизни.
* * *
Вечером в пятницу в Мэрилибон-Мэноре за обедом присутствовал гость — Томас Лорд. Субботний матч должен был проходить на крикетном поле Лорда, организацию которого Леннокс и Уинчилси поддержали финансово. И снова мужчины говорили исключительно о крикете.
Когда подали десерт, терпение Шарлотты лопнуло:
— Мы с леди Джорджиной будем есть наш десерт в гостиной, — сказала она лакею. — Право же, джентльмены, мне кажется, что разговор в детской был бы более занимателен.
Джентльмены встали и искренне извинились, а сестры вышли из столовой. Джорджина уселась на тахте, подобрала под себя ноги и взяла со столика подборку газетных вырезок. Она бегло просмотрела статьи о Чарлзе Леиноксе, графе Марче. Его приветствовали как известного игрока в крикет — и как хорошего вратаря, и как правого нападающего. Она пролистала страницы и нашла нечто гораздо более интересное для себя.
— О, здесь статья из «Тайме» о великолепном бале в «Пантеоне». Пишут, что это был необычайно пышный прием: «Более двух тысяч гостей танцевали всю ночь напролет и пили. Герцогиня Гордон и ее дочь, графиня Леннокс, объявили, что все гости должны быть одеты в белое с золотом. Бал открыла Джейн, герцогиня Гордон, под руку с премьер-министром Питтом под звуки громких аплодисментов».
— Это было жуткое столпотворение, к тому же невероятно дорогостоящее.
— Скоро я тоже смогу присутствовать на таких балах. Больше меня не будут исключать из модных кругов. Я также смогу участвовать в развлечениях, которые устраивают самые известные хозяйки великосветских салонов. — Джорджина наморщила носик. — К несчастью, меня выставят на ярмарку невест, а это уже совсем не лучшее.
— Когда я стала выезжать, матушка нацелилась на своего дорогого друга и союзника, Уильяма Питта; хочешь верь, хочешь нет. Она настолько преисполнилась решимости устроить нашу помолвку, что начала брать меня с собой, когда посещала премьер-министра в его доме в Уимблдоне. Хотя Уильям любезно уделял мне внимание, внимание это так и не приняло амурного характера, и мне кажется, что до матушки в конце, концов дошло, что премьер-министр — закоренелый холостяк.
— Ах, это замечательно. Я так рада, что ты не позволила ей выбрать для тебя мужа. Я тоже хочу сама решить, за кого выйти замуж.
— Не обманись, Джорджина, — сухо сказала Шарлотта.
— Я хочу… — голос Джорджины замер.
— Что ты хочешь, дорогая?
— Я хочу, чтобы отец с мамой снова жили вместе. Как ты думаешь, они когда-нибудь любили друг друга?
— Не знаю. В свое время между ними существовало сильное физическое притяжение. Их явно связывала похоть — насчет любви я ничего не знаю.