До восьми часов вечера, на которые Сыркин назначил Степану встречу, оставался весь день. Проклиная свою диковинную забывчивость — хотя что-то тут было не так, и он не мог понять что, — Пиздодуев силой втиснулся в просвет на скамье, свернулся калачиком. Тяжело упал тугой куль. Отпихивая Пиздодуева пятками, сквозь сон застонала женщина. Но ничего этого Пиздодуев уже не слышал. Он спал.
Свидание„О’кей“, — сказал Мирон Миронович, нежно погладил спинку скамейки и первым поднялся. „Все, что вы мне здесь пехедали, и кахгу, — он похлопал себя по внутреннему карману, — я, разумеется, передам дальше, мы пхимем мехы“. — „Нет, нет, вы не поняли, — широко заулыбался Пиздодуев, прижав руки к груди. — Меры, какие меры, что вы, ей-богу, впрямь! Не так, без балды — воздушная ядерная атака прямой наводкой. По типографии, потом Кремль — лягушатники уже и там загнездились, но замаскированы под людей, вы меня понимаете?..“ Мирон Миронович сделал предостерегающий жест рукой. „Пхостите, мой молодой дхуг, но эха гохячих войн пхошла, — соврал он. — Пхитом моя дехжава не заинтехесована в остхом междунаходном конфликте“. — „Какой международный конфликт! Вы что! — и Пиздодуев в досаде хлопнул себя по ляжкам. — Мы доживаем последние часы в старом мире! Завтра лягушачья зараза расползется везде! Тактика молниеносного реагирования — вот наш последний шанс!“ — „Ну, хохошо, хохошо, — еще раз соврал Сыркин. — Мы будем хешать, договахиваться…“ — „Давайте, договаривайтесь, — отчаявшись, сказал Пиздодуев. — Но только попомните мои слова (он резанул паузой), они идут и по вашему следу“. Фигура Пиздодуева замаячила на горизонте, срезаясь крутым обрывом. Степан спускался к реке. „Да ради Бога, — прокричал Сыркин ему вдогонку. — Не ночуйте, пожалуйста, на вокзалах, поищите себе другое прибежище“. Внизу, угасая, поблескивала река. Бесшумно ползли пароходы. Вспыхивали, слепя, огни. Огромный город медленно таял в вечерних сумерках.
Штаб лягушатниковВ штабе лягушатников, за столом зеленоватого стекла с вкраплениями алмазной крошки, под тусклым мерцанием вдавленных в потолок плафонов, на прозрачных вертящихся табуретах сидела компания отлично одетых людей. Один из них, Восковой, смахивающий на манекена, со сцепленными на столе руками, тихо и внятно, не поднимая головы, сказал: „Ну-с, господа, я задал вопрос, — и потом, после паузы: — Так где же он, господа? Чай, не на Марсе?“ — „Изволите шутить, ваше высокородие“, — иронически отозвался другой, с прилипшими к лысому черепу большими ушами, стремительно завертевшись на табурете. „Нимало, — сказал Восковой. — Я решительно настаиваю, чтобы поимка произошла немедленно. Это из рук вон, господа. Не полагаю, чтобы понадобились особые меры. Кончено“. Третий, похожий на мумию, какой-то Забальзамированный, который и звался-то Бальзамир Перепончатый (больше ни у кого из присутствующих имен пока еще не было), до тошноты маячивший туда-сюда на пол-оборота, притормозив, возразил: „Как? Извольте войти в мое положение. Ведь ситуация такова, что недолго и упустить. Велите-ка лучше дать вспоможение“. — „Право, теперь дать нельзя, — сказал, захрустев пальцами, Восковой. — Об исчезновении интересующего нас лица поползли нехорошие слухи. В народе волнение. Я не думаю, чтобы мы были вправе пренебрегать. Все наши теперь там…“ — „Полноте, подите с ними! — прервал его Бальзамир. — Сущая безделица, а не бунт — пошлите узнать. Напротив, судя по настроениям, народ в радостном ожидании перемен“.
„Я затрудняюсь утверждать правоту вашего рассуждения. Риск не в моем стиле. Поэтому поимка будет произведена малыми силами. Мы сделаем все возможное, чтобы предотвратить гнусную провокацию известного всем лица, которое угрожает безопасности государства, мы выкрикнем свое „нет“, мы задавим зверя в его берлоге, — сказал Восковой без выражения на лице и, словно опомнившись, обратился к четвертому, который сидел, уставившись в одну точку впереди себя: — Да только поспеют ли? Завидят ли ночью огни? Что, смирны ли у них нынче лошади?“ — невпопад спросил он. Вперед Смотрящий в раздумье закрутился на табурете, но башка оставалась на месте, и он продолжал, вперившись, смотреть в невидимое пространство. Тут и другие пошли вращаться, некоторые завертелись до вихря. В особенности старался тот, горящий фосфорическим светом, который мелькал и мелькал, будто маяк в дурную погоду.
„Все это вздор, — вмешался Бальзамир, единственный не завертевшийся. — Нужды нет, что мы копыта-то избегали искавши, ноги, поди, прямо в жопу растут, а ты пиздеть!“ Восковой медленно поднял на него бездонные пустые глаза, в которых не было ничего — ни гнева, ни усталости, ни печали, а только отражение тусклых полночных ламп. „Рыло, — сказал он, — знай свое свиное корыто!“ И хрястнул кулаком что есть мочи. По стеклу разбежались мелкие паутинки. „Найти мне его, из-под земли, блядь, достать!“ Восковой заскрежетал по столу длинными, загнутыми внутрь ногтями. Другие с готовностью сделали то же. Пошел скрежет. Торжественно помолчали.