Вновь ужесточилась выездная политика государства, что, за всю историю нашей державы, приобрело наконец реальный смысл. В центре стратегических растусовок были составлены карты наиболее неблагополучных стран, где красными точками были отмечены наибольшие скопления поэтов в исчислении плотности их обитания на один кубический метр, желтыми точками — скопления средние и наконец зелеными — скопления наименьшие, но зато самые агрессивные и напористые.
Отъезжающих за кордон снабжали этиловым спиртом, убойными папиросами «Казбек», докторской колбасой с едва заметным зеленоватым отливом и, наконец, на случай, если все это не поможет, — обыкновенным ядом, но все — зря.
Поэты, обитая в зонах недосягаемости отечественных привычек, оказались неуязвимы. В их поведении появилась тенденция к осторожности. Они стали гораздо реже и менее интенсивно спиваться, почти не замерзали в сугробах (многие из них предусмотрительно перекочевали в тропические края), а также прекратили сжигать пищеводы денатуратом, так как в тех странах, в которых поэты обосновались, они получили доступ к более качественным спиртным продуктам. Обзавелись предметами первой необходимости, как то носки и тостеры, что радикально меняет приоритет, наделяя жизнь иными, приходящими по мере поступления новых носков и тостеров ценностями. Вместо подвально-кладбищенского поста поэты устроились на русскую службу Би-би-си, где светлые коридоры и автоматы, бесплатно раздающие чай и кофе. Вследствие перечисленных перемен поэты перестали драться на дуэлях, гибнуть на баррикадах и добровольно гнить по тюрьмам. И если приплюсовать сносную медицину дальнего зарубежья, то получится такая картина — поэты стали почти бессмертны, а уж во всяком случае каждый из них собирался прожить на двадцать-тридцать лет дольше положенного ему срока.
А тут еще и эти, свои, не уехавшие по какой-то причине. Но даже их, по законам нового времени, трогать было не велено. И они множили свое слово, которое не рассеивалось по ветру, но даже наоборот — крепло, окаменевало, что ли, по-новому структурируя до недавней поры равнинный среднерусский ландшафт.
Со временем метеорологи стали обращать внимание на климатические аномалии — вплоть до сошествия ледников и резкое повышение температуры, доходящей до 300 градусов по Фаренгейту.
Тут бы стране и хана. Но, волею иных судеб, начался массовый исход физиков, которые из-за жары не могли продолжать работу в лабораториях, а в условиях некогда, как-никак, умеренного климата вентиляторы по штату не полагались. Кроме того, кем-то, кто пожелал остаться неназванным, было переправлено за рубеж столько-то миллионов тонн нефти и кубометров газа, что, несомненно, несколько разрядило атмосферу. Помню, в одно прекрасное утро, еще порядком не отряхнувшись от сна, я ощутила живительную прохладу и легкое дуновение ветерка, который донес до меня первые несмелые удары кайлом. А чуть погодя все грянуло разом и как оглашенное сорвалось с места. Уставшая от безделья история брала реванш. И все-таки я, медленно и неохотно, зачем-то (зачем?) просыпалась.
Вольно мне тешить себя надеждой, что в неприятии созидания я все же не одинока. И даже самой природе можно приписать некую осмотрительность. Я не говорю о таких грубых в своей массовости катаклизмах, как астраханская чума или искусственный голод на Украине. Я о другом. О каких-то до мелочей просчитанных актах, разящих именно ту, затерявшуюся в людском бедламе, деятельную, то есть хворую особь. Я об изысканной избирательности.
Смеркается и светает. Облака розовеют и покрываются синим свинцом заката. За окном громыхают кайлом, словно рушат столбы мироздания; проталкиваясь в земное нутро, долбят бетон отбойными молотками. Опустошенное время блуждает по городу, не находя пристанища. В том не отчаяние, но тоска. Взглянешь — и сразу же отвернешься. Родился еще один человек и тут же заплакал. А ты качаешь его в колыбели и говоришь: ничего-ничего, человечье дитя, как-нибудь да прорвемся, что бы там ни было — все поправимо, кроме смерти.