«Что вы говорите! — якобы удивленно воскликнул он. — И, позвольте узнать, в каком-с направлении?» — «В каком напхавлении, пхостите, котохый?» — на голубом глазу спросил Тимоти. «Позвольте, в каком смысле „который“? Я вас об одном спрашиваю, о Пиздодуеве-с». Тимоти загрустил. «У Степана вхожденная шизофхения, — сказал он. — Поэтому Пиздодуевых мы хазличаем два, похою тхи, и тот Пиздодуев, котохый — мне непхиятно это вам говохить — тхусоват, бегает от дхугого, настхоенного к нему агхессивно, а вхеменами оба дхапают от самого стхашного, тхетьего». — «Вот как, вот как, вот как, такой пассаж, такой разбег, такой удар…» — успел сказать Допрашивающий, и ему стало дурно. У него закружилась вокруг оси голова — так, что остов уже и не знал, где у него зад, а где перед. То, что осталось от Допрашивающего, вцепилось когтями в зеленое сукно стола, дабы конструкция не рухнула в общем и целом. «Знаете, товахищ, — сказал Сыркин, — ввиду отсутствия у меня вхемени и вашего не вполне удовлетвохительного состояния, давайте пехейдем к четвехтому этапу допхоса, котохый вы, вехоятно, пхозвали устхашающим или что-нибудь в этом ходе».
Несогласованные части Допрашивающего законтачили, и он, уже в прежнем своем виде, обрадованно воскликнул: «Вы бы так сразу, а то тянете, понимаете, кота за хвост! И пусть говорят, да пусть говорят — припоминаете? — но нет, никто не гибнет зря — ну? как же? — так лучше, чем от водки и от простуд. Нет? Золотые слова! Лично я водки не пью и вируса стерегусь как огня. Колюсь витаминами круглый год, даже накануне поры желтого листа и в преддверии сезона почек. Вообще же — рад, искренне взаимно рад! Подпишите здесь, что вы добровольно ни в чем не сознались — здесь, здесь… и здесь, что на все готовы, что за этим последует… Когда же, как говорится, и след от гвоздя исчез под кистью старого маляра…» Тимоти подписал в девяти местах.
Радость Допрашивающего была вполне объяснимой: на сегодня, на три тридцать ночи, у Следователя лежал номерок в кармане — в кабинет биологического обновления. Да и кстати. Его растительная кондиция оставляла желать лучшего (если честно, он был немного и ипохондрик) — в клетках недоставало кислорода, серы, не помешал бы и бром, а если визит пропустить, то потом опять придется записываться и ждать неделями, пока не завянешь. Тем более что после завтрашнего переворота, кто бы что ни говорил, воцарится хаос, по врачам не побегаешь, так как те будут заняты переливанием формальдегидной жидкости, переклейкой и перепоркой раненых, и правды в ближайшее полугодие ни у кого не доищешься. Да и сейчас медицинская служба под громким названием «В лягушатниках без потерь» явно хромала, отсюда и растущая смертность — лягушатники, как мухи, падали прямо на улицах: кто зачах, кто прокис, а кто скуксился до почерневшей цветной капусты или усохшего панциря жука.
Допрашивающий поднял телефонную трубку и тихо (чтобы не услышал подследственный), но в то же время внятно (чтобы услышал респондент) сказал: «Тут одного по делу Пиздодуева привезли… Да. Но он, как бы тебе сказать… Поди пойми, где лошади бредут, они на том, а я на этом берегу… Да, да, вот именно. Но, понимаешь, какая свястопляска выходит — он вроде с Пиздодуевым что никак, он под другую… — и совсем уже шепотом: — шпиёнскую статью как бы косит… Это ты верно, как в колодец плюнул… Точно, точно — а вы глядите на него, а он глядит в пространство. Ты бы зашел на огонек? Погреться? А? Есть!» — и он хлопнул трубкой по рычагу. Откинулся на спинку стула и гневно посмотрел на Сыркина. На самом деле пыток он не любил. От пыток у него поднималось внутриклеточное давление, нарушался фотосинтез и резко уменьшалось содержание хлорофилла. Тем более что при виде крюков и клещей люди начинали нести такую несусветную ахинею, что потом, при переписке протокола набело, приходилось подтасовывать, смягчать, а иногда вообще ликвидировать все дело.