«Хорошо, пусть будет так. Вот, скажем, вчера. Или уже сегодня? Лежу на нашей двуспальной кровати, а кровать — странная (раньше, когда спали вдвоем, что-то не замечала): высокая-превысокая, с траурными бордюрчиками. С чего это вдруг? Словом, лежу, как покойник, ровно посередине, да еще и раскинувшись, чтобы пустота в глаза не бросалась. За окном белый день, часов где-то двенадцать, а я в той же ночной сорочке. А чего мне теперь? Кого мне кормить? Кого потчевать? Лежу с книгой в руках, а в книге написано, что он и она жили долго и счастливо и не умерли в один день. Стоит ли дальше читать? Я и так это знаю. Перелистываю к началу. Я теперь все могу, мне все позволено. Лежу на супружеском катафалке, буквально млею. Ватная тишина — слышно, как мышь проскочит. Раньше, бывало, крикнешь: „Мышь! Смотри, мышь!“ А он, этот мой, уж несется с совком, хромая. Подгребет мышь на лопатку и швырк в сад за окно. И вот однажды лежу, а мышь из-под кровати ползет, еле ноги волочит. Выползла и легла умирать, и на меня смотрит, а в глазах — последний вопрос: мол, скажи, ну и что же потом со мной будет?»
Переворачиваю страницу, другую. Даже книга пылит. Пыль — цена прожитой жизни. Не в смысле что жизнь гроша ломаного не стоит, а что расплата приходит пылью. Но что мне теперь пыль? Не стану же я отодвигать катафалк и с тряпкой корячиться, выгребая из-под него хлопья? Резонов пока не вижу. Вот и лежу, как мадонна, полупрозрачная, с глазами, упертыми в дальний угол. В углу уже полно паутин, и на каждой сидит хозяин. У кого тощее брюхо свисает, у кого ноги из головы растут. Покачиваются в своих шелковых гамаках в ожидании жертвы. А напрасно. Инсекты давно передохли. Кроме меня, здесь никого нет, а я пока еще не в том состоянии, чтобы попасться. Поэтому пауки — бестелесные, почти что прозрачные. Некоторые вообще усохли от ожидания. И уйти не уйдешь, и остаться — обречь себя на погибель. А я ничего не жду, и в этом моя сила.
Отслюнявливаю следующую страницу. Там идет речь о каких-то перепончатых существах, прозванных «лягушатниками». Переворачиваюсь на другой бок, чтобы, на всякий пожарный, иметь дверь на виду. Мало ли что? С окном-то в порядке, никто не влезет, давно уж заклинило. А стекла такие грязные, что ничего и не видно; не знаю, что на улице происходит. Впрочем, и ладно. У паука, пока я читала, родились паучата. Штук тридцать. Паучихи не вижу, возможно, сбежала, испугавшись ответственности, поэтому паук вскармливает паучат сам, как умеет. Он носится по своей паутине, заламывая в отчаянии ноги. Но это только догадка — про паучат. Кто его знает, родились ли они? А если и родились, то еще слишком малы, чтобы быть отличимыми от пылинок, поэтому я и лежу, как Брунхильда на катафалке, с целью не раздавить. Лежу без движения, чтобы потомства паучиного не покалечить и чтобы паук в руки своих сыновей мог паутину по описи передать. Хотя зачем молодым старая отцовская паутина с немодным плетением? Переворачиваю страницу — так, наугад, как Достоевский каторжное Евангелие. И — бац! Он в «трупа» влюбился. И ничего ему больше не надо — ни власти, ни денег. Время — остановилось, потому что «у любви нет времени» (цитата, заимствованная у одного автора). Поэтому я и лежу, как тот труп из книги, время-неприкасаемая. Времени, чтобы быть, нужны жертвы, а я выбыла, меня не догнать, так как я — больше не убегаю.
Господи, а второй лягушатник все мечется по этажам, стенает и воет. Такие книги на ночь читать нельзя, не заснешь. Впрочем, я и не знаю, день ли сейчас или вечер. Стоило бы, конечно, расчистить маленький пятачок на оконном стекле, как надышанное оконце в узоре мороза. Валяюсь в сырой сорочке, словно утопленница, от страха вся взмокшая. Волосы слиплись на лбу, холодными струйками течет пот…
Дверь медленно надвигается на меня, отворившись сначала на щелочку. Открывающего я не вижу, хотя кто-то дверь держит, иначе бы хлопнула — из-за тугой пружины. Дверь растворяется широко, а придержателя как не было, так и нет. Напротив спальни, у стенки узкого коридора стоит человек. Так, ничего особенного — в черном костюме, белой рубахе, при галстуке. В правой руке — портфель. Человек среднего роста, среднего возраста, с невыразительным стертым лицом. «Вы кто? Вы зачем? Вы тут заблудились?» — так, для отвода глаз, спрашиваю, а у самой из-под бабушкиного чепца пот струится ручьями. Человек перекладывает портфель в левую руку и застывает в прежнем своем положении. «Ах! Понимаю! — пробую заново. — Соседняя с моей дверь на площадке — в нужный вам офис. Там и табличка висит. Выйдете — и налево. Не ошибетесь». Человек переступает с ноги на ногу четко и звонко, будто бы цокает. «Вы страховой агент или агент по недвижимости, — я принимаю рассерженный вид. — А здесь частный дом, вам здесь не место, вон попрошу отсюда». Человек дергает шеей в крахмальном воротничке. Он очень бледен, почти как белая меловая стена, к которой он прислонился. «Вам что, собственно, надо? Вы что „представляете“? Тень отца Гамлета?» — кричу я, швырнув в него книгой, схваченной с пола. Книга не долетает, падает у его ног, поднимая столбы серого дыма. Человек наклоняется, брезгливо, через платок, берет книгу и опускает ее в свой портфель. «Ты чего? — ору я. — Книга библиотечная! Там штамп — посмотри!» Он защелкивает замок и поднимает на меня глаза, полные безразличного понимания. «Что же за сволочь такая! Мало того что приперся, а я тут лежу в сорочке прозрачная, имею право, я дома, так еще и книжки ворует!» Человек в знак согласия усердно кивает и переводит взгляд на дальнюю паутину. Паук с криком срывается, падает мне на живот и самой длинной дрожащей ногой начинает прощупывать по окружности.