Геи коллективным письмом извещали меня, что ни за какие деньги не выдадут, что это я ее присандалила (ни фига себе! дожили!), и тогда миссис Хамильтон никто никогда не хватится, разве что безмозглая сучка Фифи, ну да черт с ней, труда не составит обвести ее вокруг пальца; но молчать они будут только в том случае, если я «сотру в порошок» трех «вшивых котов», якобы проживающих по моему адресу, которые методично гадят под их дверями.
Поскольку никаких котов у меня нет, и «стирать в порошок» мне решительно некого, а под их дверями действительно кто-то гадит, то с часу на час я жду ареста. Мой муж занял мешок сухарей у надравшихся на поминках белок, а также спиздил у них шерстяные носки, — которые бы они ни за что, даже и во хмелю, не отдали, — ведь в английских тюрьмах бывает промозгло и холодно. И то хорошо, что сейчас прохладное лето.
Пригорюнившись, я сижу с узелком на коленях на табуретке, вынесенной моим мужем к парадному входу.
К падшим здесь благосклонны. И соседи здороваются со мной, спрашивая с состраданием: «How are you doing?» — и тому подобные вещи. Глупый вопрос, не правда ли, когда впереди маячит тюрьма, и ты, оторванный от семьи, может быть, навсегда, загибая дрожащие пальцы, отсчитываешь последние минуты свободы.
Вот так я все сижу с сухарями и думаю: «С какой стати геи укокошили миссис Хамильтон? В сущности, самую невиннейшую из старух, трехкратно стреляя ей в спину из пистолета. Вот тебе на — а если это были вовсе не геи, а кто-то другой, но кто? А если и в спину ей никто не стрелял, и то, что я слышала, было лишь эхом ее собственных предсмертными выстрелами? Да, но стреляла-то миссис Хамильтон от себя, но никак не в себя, я доподлинно знаю! Хотя, кто спорит, все на свете бывает. А вдруг постарались все те же белки? Им-то как раз — чистый резон! А что, если мой муж?!!! А?!!!»
Соседи выносят вскладчину мне поесть. Мало ли, говорят, сколько еще придется сидеть, пока за тобой приедут. Кто-то тащит подушку и плед, кто-то журналы. А один милый сосед побежал в букинистический магазин и выгреб из «корзины-помойки» книгу. «Вот, — говорит, — посмотри, я судить не могу, но продавец сказал, что это по-русски». Книжка замусоленная и потрепанная — страницы вываливаются, обложки нет. «О’кей, — беру книгу. — Поскольку я здесь все равно наготове сижу, а правосудие меня еще не настигло…»
Всегда чего-нибудь ждешь. Лета, несчастья, удачи, праздника. Подозреваю, что и само время слагается из нашего ожидания. Мы — скорлупа с часовым механизмом, отмеряющим его течение. Без этого механизма время не смогло бы себя обнаружить, потому что исчезли бы его признаки. В моем случае «признаки времени» — это прочитанные страницы. Сколько прочла, столько протикало. Переворачиваю первую пустую страницу, а на второй написано: «Созвездие Каракатицы». Повесть.
Итак, все по порядку. Живу я в маленьком провинциальном городке Нещадове, название которого вам вряд ли что скажет. Бытует легенда, что во времена своего нашествия дотошные, как собаки, монголы проскочили через Нещадов, по недосмотру его не заметив, а когда воротились, чтобы все-таки разорить его и разграбить, то города не отыскали — кружили, кружили на своих конях, будто в проклятом, гиблом месте, да так и ушли восвояси. И немцы Нещадова не обнаружили, хотя народное ополчение — которое заблаговременно ушло в леса и там в ожидании шваба окопалось — готово было принять бой. С немцами ополченцам повстречаться не довелось, но и обратно в Нещадов они не вернулись (думаю, по той же причине). И стали с тех пор населять Нещадов соломенные ополченские вдовы, одной из которых и была моя неродная бабка Прасковья, единственная в своем роде, отличная от всех остальных московских моих бабок.
Немудрено, что в Нещадове никто никогда не был ни репрессирован, ни расстрелян, поскольку чекисты оседали в более доступных местах, вроде Костромы или Самары. И вот, когда старожилы Нещадова этот факт по достоинству оценили и на собственной шкуре пришли к выводу, что ненахождаемость города есть залог жизни счастливой и долгой, случайно и как-то некстати совпали два никому не нужных события. Во-первых, с большим опозданием, лет на двадцать, до Нещадова докатилась молва об арестах и беззакониях, массово совершаемых по стране; а во-вторых, подросло поколение ополченских детей, всей этой офонаревшей смурной безотцовщины, которая, не приняв дара забвения, решила без потычек извне навести порядок сама, разделив дни и труды вечной своей родины.