Домашняя обстановка — на пятерку. Пахнет карболкой, нашатырем и чем-то еще, по запаху не определимым. Сигнализация отказала. Охрана при въезде в наш парк закрылась в стеклянной будке и режется в карты, не реагируя на внешние возбудители. Парадная дверь нараспашку, швейцар, по слухам, в загуле. По дому блуждают люди, совершенно нам не знакомые. Отец с ними раскланивается, жестами приглашая располагаться. Мне весело и вольготно — лихой бардак беспардонно теснит заведенный в доме порядок. Полы не метены и не мыты. Питаемся чем попало — кухня, охваченная смятением, не подает ни завтраков, ни обедов. Одна бедная Глаша зачем-то еще старается, припрятывая от потенциальных грабителей фамильное серебро и фарфор. Сиделки наперебой кормят мать жидкой кашей из ложечки, мать отбивается и заунывно кричит. Сиделки измотаны, и на седьмой день маминой «голодовки» на нее машут руками и подключают к питательной капельнице. Это — уже приговор, ничего больше не будет. Разъезжаются консультанты, исчезает аппаратура и санитары с пустыми ведрами. В доме теперь — тише и много печальнее. Неразбериха подходит к концу. Наступает царство близости смерти.
Разговариваем вполголоса, ходим на цыпочках. Мы подтянуты и строги. Смерть может прийти в любую минуту, отсюда наша торжественность. Значимость перехода в вечность — который намного серьезнее и важнее всего того, что с мамой при жизни происходило, — здорово маму облагораживает. Я вижу ее взмывшей под потолок на высоких котурнах. Трудно поверить, что при мамином кощунственном легкомыслии и разнузданности смерть захотела ее отметить. Я в приподнятом настроении, почти в эйфории, которую из приличия усердно скрываю. Чего же я жду от ее ухода? Грома в пылающих небесах? Крутой, ввысь ведущей дорожки, по которой станет взбираться обрадованная мамина душа? Зрелищной смерти? Фейерверков?
Чинно сижу в пурпурном салоне, приняв позу растерянного уныния. «Когда моя мама скончалась, — трогая меня за плечо, говорит дальний кузен умирающей, которого вижу впервые, — я был совсем пацаном, вот таким (рукой он показывает от пола). Что понимал я тогда? Как реагировал? Теперь очень жалею. Стыдился сиротства, вы не поверите! Скрывал от ребят, врал, говорил, что мама уехала. В ту пору казалось, что ее ранняя смерть — позор, публичное унижение. Я так страдал, что даже настроился против матери и в мыслях иначе как „изменницей“ маму не называл». Кузен кладет вялую руку мне на коленку, несмело сжимает, как бы по-родственому в горе поддерживая. Облезлая с чешуи, задрипанная рыбешка с редкими меленькими зубами, готовая укусить, где полакомее. Я даже отодвигаюсь в конец дивана, на всякий пожарный случай. Ему, конечно, неловко, но он собирает волю в кулак и перекидывает заготовленные мостки: «Моя покойная мама святой памяти вашу очень любила. Ни в чем не отказывала. Жили мы скромно, самим порой не хватало, но ваша юная мать знала, что твердо может рассчитывать… И мама моя неизменно ей помогала, как бы трудно нам ни было…» — «Как? Дорогой кузен! — кричу я. — Помогала уже оттуда?!. Вот так дела!» — «Откуда оттуда?» — спрашивает кузен, моргая жиденькими ресницами. У меня состояние невесомости, как будто не мама, а я, со всем своим скарбом, потихонечку отплываю, равнодушно взирая на оставленный берег, по кромке которого мечется мамин кузен с побелевшими от злобы глазами. «Элементарная арифметика. Ведь ваша матушка умерла, когда вы были таким (я показываю от пола)? Но моя-то появилась на свет значительно позже, когда вы, кузен, полагаю, были подростком, вот в чем беда». Кузен продолжает хлопать ресницами, ловя рыбьим ртом, подернутым сизой слизью, перехваченное дыхание. «Да ладно, — примирительно говорю я, — не трудитесь высчитывать. Какая теперь разница? Вы прямо сейчас к ней поднимитесь, она и отдаст. Я позвоню, вас проводят». — «Куда?» — шепотом спрашивает кузен, громко сглотнув слюну. «Да вот туда, где мама теперь. У вас, наверное, и списочек приготовлен. Позвольте мне заглянуть из чистого удовольствия». Лезу к нему в карман и попадаю во что-то склизкое, тиноподобное. «Фу, — говорю я, — что вы такое там носите?» Выворачиваю карман, откуда неспешно сползает темно-зеленая жижа. «Ничего особенного, самое необходимое», — лопочет кузен, сгребая расплывшееся на диване пятно в единую кучку, но кучка, пузырясь, идет на бока и пуще прежнего расползается. «Я не хочу иметь дело с покойной, я лучше потом, в другой раз, когда все образуется…» — кузен затиснутыми горстями сует тину в карман. «Отчего же вы не хотите? Или покойница какая-то не та?» — спрашиваю удивленно. Но его уже нет, он стремительно удирает, оставляя водянистый след. «Постойте, кузен! — ору во все горло. — Вас авансом неверно проинформировали! Моя мама еще живая!»