Отец на тормозах и колесах, точнее — в ступоре. Совсем запустил дела или даже полностью устранился. Однако его империя, которой заправляет братва, великолепным образом держится. Проблем нет. Поскольку в этой компашке незаменимо только бабло, вокруг которого все и вертится. Несколько раз наезжал мужик с деловыми докладами — такой, знаете, интеллигент в послепоследующем, загранично обученном поколении: бритоголовый, широкомордый, слонообразный; в черном плаще, черном костюме и черном же галстуке. Отец вел себя вяло, не очень интересовался, а последний визит мужика уж и вовсе скверно закончился. «Ты, — сказал тот отцу, панибратски тыча его в живот костяшками пальцев, — ты бы сам, блин, что ли, наведался, пацаны извелись, бля, расспрашивают». Отец широко замахивается и кулаком с далекого разворота бьет мужика по морде. Тот с перепугу падает, по дороге цепляясь за отцовские брюки и гнутые ножки мебели. «С какого же времени мы с вами на „ты“?» — любопытствует мой отец. Мужик поднимается, вытаскивает отутюженные брюки из жопы, затягивает на бычьей шее и без того тугой галстук. «Ну, я думал…» — «А ты не думай», — миролюбиво говорит отец.
ПортретВзгромоздившись на стул в бордовом салоне, отец повесил на стену мамин портрет. Сел напротив и пялится. Портрет не реальный — безликая скользящая тень с едва намеченными бледно-голубыми губами. А тот расселся и смотрит. «Отец, — говорю, — давай закажем мамин портрет с фотографии, чтобы было похоже». — «Давай», — отвечает, а сам не шевелится. И так дословно во всем. Но художник тем не менее появляется, берет мамину фотографию и наотрез отказывается. «Сколько вам надо? — спрашиваю художника. — Вы не стесняйтесь, скажите». — «Простите, — он кладет мамину карточку лицом вниз, — но с этой дамой я дела иметь не намерен. И вам не советую». — «Чем же дама вас не устроила?» — спрашиваю ехидно. «Как чем? Разве вы сами не видите? Пока она здесь, жизни не будет».
Жизни действительно нет, но завелся культ моей матери. Отец уволил бедную Глашу — прорыдавшую целую ночь на уложенных чемоданах — как мать не любившую; отказал от дома сестре — крайне несчастной и всеми брошенной — как матерью не любимой; обнаружил в людской и не спускал больше с колен мамину собачонку Фифи, которая не только не сдохла от горя после смерти хозяйки, но раззадорилась, даже помолодела. Отец, прижимая ее к груди, мерно ходил взад-вперед по гулким пустым маминым комнатам или сидел — с возложенной на причинное место Фифи — перед той самой маминой фотографией, с которой не удалось сделать портрета. Он ждал маминого покаянного возвращения в новом каком-то качестве, надеясь на то, что там ей вскорости надоест и она изменит взгляд на свою досмертную, не так уж и безнадежную ситуацию.
НедоразумениеОжидание нуждалось в одинокой сосредоточенности, поэтому визитеров у нас не было, да и мы из дома не отлучались — разве что посетит отец склеп моей матери, или я прошвырнусь с печальным шофером. Затворничество дало о себе знать — мы слегка одичали и как бы завшивели. Служба, спотыкаясь о нас, буквально шарахалась, словно завидев выходцев неотсюда, забредших на огонек.
Что же касается нас с отцом, то мы, сидя напротив друг друга, у разных торцов огромного обеденного стола, мужественно молчали. Благодаря подмене родителя новым неведомым предком между этим «предком» и мной установилось полное, близкое к идеалу, непонимание относительно каких-либо причин, вынуждающих нас к проживанию под одной крышей. Не находя тому объяснений и зная, что наша чужесть видна как на ладони, отец стал стеснителен и стыдлив. Опасаясь укоров в «сожительстве» со стороны кухарок, лакеев и прочее, он выкинул из словаря слово «девочка» и заменил его словом «дочь». Но хитрость не помогла, наоборот, ухудшила положение, так как теперь отец опасался, что его обвинят в «кровосмешении» — он затравленно опускал глаза долу и вместе с Фифи устранялся в далекий угол, где обычно к вечеру его находили.
ТрапезаПортьеры уже опущены, зажжены высокие люстры, которые горят ярко и ровно, со всех сторон освещая отцовские безволие и немочь. Они лежат перед ним на тарелке, выставленные напоказ. Отец, перепутав приборы, берет два ножа, начинает вяло и безучастно, как осоловелая от зноя корова, жевать зеленый салат. «Перепелки», — анонсирует новая «Глаша» и с размаха швыряет блюдо на стол. Отец поднимает опухшие веки и смотрит. «Я не могу есть детей», — говорит он. На блюде лежат жалкие серые трупики. Они накиданы в братскую кучу и присыпаны пахучими зельями, точно землей, для приглушения зловонных испарин — где торчит смятое горлышко, где полуоторванная крошечная нога. «Что такое вы говорите?! — кричит возмущенная „Глаша“. — Что вы за глупости говорите?! Все могут, а вы не можете?! Варины какие нашлись! (у нее дрожит голос) Так вот нате же, жрите!» Она хватает двумя брезгливыми пальцами серый трупик за крылышко и перебрасывает на тарелку отца. «Глаша» — смелая девушка и делает с нами что хочет. «Поймите… я не могу…» — борясь с рвотными спазмами, молит ее отец. «Глаша» поддевает блюдо с дохлыми птицами, оно подпрыгивает, переворачивается и летит плашмя на пол. Трупики разлетаются, разбрызгиваются по мраморным плитам и так, поруганные, застывают. Служба скапливается в дверях и, положа руки на коллективный живот, наблюдает, как мы с отцом ползаем вокруг разметанных порванных тел, укладывая их, точно погибших солдат, аккуратненькими рядами.
Любовный треугольник