Потом твой дед пытался что-то вернуть, но было… (неразборчиво) Мы — студенты, без копейки в кармане, а дед твой и вовсе осатанел — привез из Нещадова дуру Прасковью (nomen est omen[16]), женился на ней, растоптав остатки былой репутации, и зажил в полуподвале, „бедно, но счастливо“. Уже, разумеется, не играл, да толку-то? Мы от отца тогда окончательно отказались, вычеркнули из списка. Во-первых, что опозорил и разорил, а во-вторых, сама посуди, не миловаться же нам с Прасковьей? Стыда только наелись, когда твой дед с царственным взором „жену“ в общество вывел! Можешь такое представить? К чести сказать, был освистан, укрылся в своем чулане и попыток больше не возобновлял. И вот тогда твой отец, а мой брат, пребывая в горьком отчаянии, решил вступить в брак с твоей будущей матерью, чтобы наши денежные дела — при помощи твоего другого, мафиозного деда, проходимца и выродка — спасти и исправить. Leap in the dark[17], так сказать. Да только мать твоя помелом меня выгнала, двери дома захлопнула и отцу твоему наказала…..(неразборчиво) Сука и погубила его, потому что была она ведьма, а любил ее твой несчастный отец до безумия, а если такую ведьму полюбишь — верная крышка. И вот ты потом завелась в нашем бедном семействе — семя нечистое, сатанинское, паршивенький тошный ведьменок… Mala herba cito crescit[18]…» Дальше уже про меня, но мы это опустим. Я прилегла и задумалась.
ПогребениеМожет, и правда? Нет у меня бабки в туманной Англии? Я ее, кстати, ни разу не видела; она и на похороны отца, а своего как-никак сына, приехать не удосужилась. Хотя, с другой стороны, тетка-то моя, мягко говоря, с придурью. Миленькое дельце, что тут сказать, получила письмо из дурдома! В общем, не знаю. Стемнело. Вошла Лиза и смотрит с вечным дурным сочувствием. От Лизиного сочувствия и вшивой сентиментальности меня с души воротит. «Пошла вон», — говорю и в зеркале вижу свои суженные до щелочек, болотистые глаза. «Ничего, ничего», — Лиза гладит меня по руке, но я не узнаю ее — у нее шершавые чешуйчатые ладони и длинные-предлинные волосы. Она улыбается и манит меня пальцем, — нет, это совсем не Лиза, но кто же тогда?!!! «Я хочу показать тебе улицу, на которой всегда праздник; ты там встретишь знакомого тебе человека, и он наконец полюбит тебя, и родится у вас сыночек, и, когда сынок подрастет, ты возьмешь его за руку и ласково скажешь: пойдем, я покажу тебе страшненькую историю, как был у тебя прадед Андрей и без имени дед, одна пробабка Прасковья и бабка другая — ведьма, а он будет слушать разинув рот, и ты покажешь ему все — как оно было». Я, наверное, засыпаю, потому что Лиза — не Лиза отчаливает в туман, а я обнаруживаю себя в поле, бескрайнем и выжженном.
Мой мертвый шофер хватает лопату и начинает копать. «Давай, давай, сучья малявка, — говорит он, рукавом вытирая застящий глаза едкий пот, — приведи его в должный порядок, подправь, харю ему пририсуй, чтобы в первичном виде в землю зарыть, иначе земля на поверхность вернет, не примет». Я оборачиваюсь и вижу подводу, на которой лежит тело, завернутое в брезент. Мне до мурашек и столбняка становится жутко. Начинаю выкручиваться: мол, говорю, и так в землю сойдет — без всяких прикрас и разворачивания брезента; прямо так, говорю, в землю и бросить, чтобы труп в кислородной среде на атомы не распался. «Ну, ты даешь, — говорит мой шофер и, вздымая боками, опирается на лопату, — как же сойдет, мелочь пузатая, если на нем вследствие автоаварии лица нет, до каши размозжено». Я понимаю его хитрость и отвлекающие маневры, но меня на мякине не проведешь! Шофер хочет и себя и меня убедить, что под брезентом — не он, а кто-то совсем другой, обоим нам чуждый. Даже смешно, но нет смысла ссориться. «О’кей, — говорю, — позволь изложить обоснованное сомнение. Если мы его здесь закопаем, то места потом не найдем. Да и кто к нему вот сюда сможет наведаться? Посмотри — вокруг поле до горизонта, дороги еще не проложены. Даже если по азимуту идти, все равно заплутаешь». — «И то верно, — шофер чешет в затылке, а рожа у самого хитрая. — О! — говорит — Лиза найдет! Ей все нипочем, она больных, как раненых с поля боя, на загривке носила. Меня в дом не побоялась ввести, когда муж, будучи в плавании, в море отсутствовал». — «Ой! — говорю я. — Да ты и не знаешь! Мы теперь с Лизой вместе живем! Душа в душу. Вечерами о тебе разговариваем, а днем она огурцы в банках засаливает, капусту шинкует». — «Это она мастак», — подтверждает шофер, гордо кивая нечесаной головой. «У Лизы времени нет, чтобы к тебе сюда ежедневно таскаться. У нее сад, огород, хозяйство большое. Давай мы тебя возле дома рядом с Фифи зароем. Лиза с коромыслом мимо пройдет да и плеснет на бархотки, что на могилке рассажены». Кстати, с Фифи — чистая правда. Я забрала Фифи из Москвы, и мы ее прямо за домом, вблизи уличного сортира, живьем закопали, как напоминание проклятого прошлого и как памятник новому сталинизму — с годами жизни и смерти, в виде надгробного бюста с мраморным бантом на макушке. Лежит теперь припеваючи, в ус не дует.