Миссис Джеймс хлопотала у плиты. На ней было старенькое цветастое платье и безумно смешной кружевной чепец на седой голове. Она сообщила мне, что Френсис и мистер Дэвис давно уже ушли на работу.
— Мы тут попусту не тратим драгоценные часы жизни, — сварливо заметила она. Я уже собрался было возразить ей, что она сама не замечает, как они все тут проспали драгоценные годы своей жизни, но вместо этого уплел обильный сельский завтрак — сосиски, омлет, кексы в сиропе, масло — наверное, там было миллион калорий, не меньше. Старуха вежливо расспрашивала меня о моих родителях, о разбитом носе, да сколько я у них пробуду, да женат ли я. Она попила со мной кофе и рассказала о своих горестях с Френсис.
— У нашей малышки такие бредовые идеи иногда возникают, скажем, она совсем не хочет ухаживать за волосами, не пользуется пудрой.
Ей, видно, хотелось выговориться, и она поведала мне о своем первом ребенке, умершем родами, потому что она тянула до последнего и не бросала работу; и о том, как она мечтала, чтобы ее будущий сын поступил в медицинский колледж после армии.
Когда наконец в десять я отвалился от стола, она точно вспомнила:
— Я бы хотела получить деньги за постой и стол авансом. Поскольку я вам должна доллар, за сегодняшний день и ночлег всего с вас три.
Я отдал ей три доллара и сказал, что хочу побродить по окрестностям, а к полудню вернусь.
— Обед будет вас ждать. И будьте осторожны, мистер Джонс. Вы ведь уже знаете наши порядки.
Я сказал, что знаю. Древний «шевроле» на ходу мог сойти за детскую погремушку, и в салоне по-прежнему воняло цыплятами, однако движок урчал бодро. Я остановился в «центре», купил газету, смену белья, бритву и зубную щетку и помчался к старому доброму Кентукки. В газете не было ничего примечательного — перепевы вчерашней сенсации. Но это ничего не значило — полиция всегда сообщает прессе выгодные для себя новости.
Стоял ясный, даже, можно сказать, теплый день, и я, как последний болван, был преисполнен радужных надежд. Я снял шляпу, почистил ее ладонью, потом попытался почистить сиденье газетой и ударил по газам. Я ехал с полчаса мимо ласкающего глаз пейзажа. Мимо пронеслись несколько крохотных поселков и деревушек, а я все гадал, где же это я нахожусь. Увидев заправочную станцию, я заехал туда и спросил белого парня, как проехать в Кентукки.
Он вылупился на меня. А может, просто его внимание привлек мой шелковый галстук.
— Ты, должно быть, впервые в этих краях, парнишка.
— Да, сэр! — я почти пролаял последнее слово. Неужели моим белым подчиненным в армии было так же противно обращаться ко мне «сэр»?
— Так ты уж в Кентукки. Ты далеко путь держишь?
— Это… в Луисвилль.
— Ну, так жми на газ, парнишка, тебе еще крутить и крутить баранку, — и он стал объяснять мне, как проехать. Потом залил пять галлонов и сказал, что с меня доллар шестьдесят пять.
Доставая бумажник, я мельком глянул на стрелку уровня горючего. Его длинное лицо побагровело:
— В чем дело? Ты что, мне не веришь, парнишка?
Я чуть не разодрал свой бумажник — так я в него вцепился при эти словах. Но сдержался, выдавил вымученную улыбку и, передав в окно пятерку, ответил:
— Да нет, шеф, я только посмотрел, нет ли тут у вас телефона-автомата. — Телефон у двери в офис я заметил сразу. Только слепой мог его не увидеть.
— А! — протянул он, сразу остыв. Отдавая мне сдачу, он добавил: — Езжай прямо по этой дороге, через милю увидишь направо проселок. Проедешь по нему ярдов двести — там будет магазин для цветных.
— Спасибо, сэр, — прогавкал я и уехал.
Магазин для цветных оказался просто перестроенным сараем с немытыми окнами — судя по его виду, можно было предположить, что достаточно легкого порыва ветра — и его сметет с лица земли. Когда я вошел внутрь, моему взору предстали ряды консервов позади прилавка, музыкальный автомат, телефон на стене, два самодельных стола. У дальней стены в оцинкованной ванне с тающим льдом плавали бутылки пива и содовой.
Худощавый парень с вострым личиком светло-коричневого оттенка стоял, облокотившись, у прилавка и поигрывал пустой бутылкой. А за прилавком высился здоровенный хмырь — под шесть футов пять дюймов ростом и не меньше трехсот пятидесяти фунтов мослов и зажиревшего мяса. Но весь этот вес был довольно равномерно распределен по его туловищу и двигался он довольно легко, так что с виду походил на футболиста в полном снаряжении. Лицо у него было размером с хорошую тыкву, грязно-коричневого цвета, и на одной щеке красовался глубокий шрам от ножа. Его маслянистые лоснящиеся волосы были точно приклеены к гигантской куполообразной голове под бейсболкой, а хлопчатобумажная рубаха и штаны, должно быть, были отлиты из железа — а иначе как же они не лопались под напором его плоти и жира.